— Плохая идея, — заявил Хун. — Полиция только создаст проблемы.

Чепу было противно слышать от Хуна ровно те же слова, которые он сам сказал Мэйпин.

— Проблемы вам?

— Проблемы нам.

— С А Фу могло что-нибудь случиться, — сказал Чеп и сделал шаг к Хуну.

Тот не шелохнулся. Спокойно сказал:

— В порядке полицейского расследования они станут проверять вашу фирму. Ваши документы и мои. Они обнаружат, что мы учредили новую компанию на Каймановых островах и что деньги противозаконным образом переводятся на другие счета. Видите?

Но Чеп, не слушая, возразил:

— Я не обязан вам ничего продавать!

Все тем же спокойным тоном Хун добавил:

— И ваша мать может счесть, что все это ужасно не ко времени.

Чеп прикусил язык. Как же его бесил этот тон, этот высокомерно-самонадеянный голос — и тем сильнее бесил, чем яснее Чеп понимал: Хун угадал верно. Мать и впрямь призывает: «Не встревай!» Такова уж ее натура — кстати, роднящая Бетти с китайцами.

Хун, раздирающий куриные ножки, выдергивающий жесткие сухожилия, гложущий желтые голени; его перекошенные губы, когда китаец, объедаясь курятиной, описывал процедуру умерщвления птицы; «Я хочу съесть вашу ножку» и скандал из-за горькой дыни; резкое движение, которым он сунул в рот А Фу дешевый нефритовый кулончик, — все это всплыло в памяти Чепа, когда он заглянул в лицо Хуну. В этой череде картинок была та же логика, что и в увертюре, предупреждающей слушателя о том, что сейчас совершится страшное преступление.

Увидев все эти картинки на китайском свитке, догадаешься, даже не видя трупа: совершено убийство.

— Ваша мать желала бы, чтобы вы не совали нос в чужие дела.

Чеп увидел все явственно: во время схватки ковры сбились, часы полетели на пол, горка опрокинулась — отсюда разбитые стекла. А Фу отбивалась как могла. Хун изо всей силы ударил ее по голове, возможно размозжив череп, и кровь девушки забрызгала белые мохнатые ковры. Вещественных доказательств в комнате нет, вещественные доказательства исчезли — и именно эта спартанская опрятность доказывает факт совершения кровавого преступления. Совсем как в Китае. Убогий вид квартиры — это убогий пейзаж Китая, страны, которую чисто вымели и упростили силы хаоса: бунты, террор, массовые казни, война. А Гонконг — наоборот, безобидный беспорядок огромного чердака, просто груда изношенных или устаревших вещей.

— Кто-нибудь спросит, — не сдавался Чеп.

— Только тот, кто любит соваться в чужие дела.

— В Гонконге таких предостаточно. Это вам не Китай, знаете ли.

— А Фу там, где она хочет быть. — Хун смерил его долгим взглядом. — Нехорошо вмешиваться в чужую частную жизнь.

— Если человек умер своей смертью, это частное дело, — сказал Чеп. — Если ее убили, это касается всех.

— Думаю, ваша мать с этим не согласится.

Вновь проявив редкую находчивость — как раньше, когда, заполняя неловкую паузу, предложил Чепу чаю, — Хун спросил:

— Помните, я вам говорил, что Венделл из «Киски» — евразиец?

— Да, — ошарашенно подтвердил Чеп, гадая, что стоит за этим якобы случайным замечанием.

— Отлично. Венделл — ваш брат. Единокровный брат, лучше сказать.

— Ложь!

Чеп попятился к двери и с порога услышал радио — гогот кантонской речи и громкую музыку. Услышал звонки телефонов, клаксоны машин, пробивающихся через уличную толчею внизу. Как смеет Хун говорить такое!

Да, Гонконг — безобидный беспорядок, но китайцы — скоты, а Китай, каким его воображал себе Чеп, выглядит голой пустошью именно потому, что столько всего переломано. Вся посуда в Китае перебита вдребезги; она не выдержала регулярных, повторяющихся из десятилетия в десятилетие потрясений, которыми знаменита эта страна. Все окровавленные ковры выброшены на свалку. Все портреты предков уничтожены. Все трупы зарыты. Страна голых комнат и пустых полок, похожая на эту квартиру.

— Кто-нибудь может обратиться в полицию.

— Этого делать не стоит.

Чеп промолчал. И с облегчением покинул квартиру.

Вернувшись от Хуна домой, Чеп обнаружил, что матери нигде в коттедже нет. «Умерла?» — промелькнуло в голове.

Все эти годы Чеп жил по неизменному распорядку, и потому самая пустячная перемена оборачивалась шоком. Без программы действий он чувствовал себя не в своей тарелке. Импровизировать он не умел. Все его душевное спокойствие держалось на устоявшемся графике: шесть часов — это утренний чай, вносимый на подносе Ваном, семь — собственно завтрак, восемь — отъезд из дома на «ровере» или на трамвае, девять — прибытие в Коулун Тонг, одиннадцать — кофе с печеньем, час дня — ланч, четыре пополудни — чай, полшестого — «Киска». Среда означала Крикет-клуб, желание заняться сексом — Мэйпин, а возвращение домой — мать, застывшую в вечном ожидании.

— Неужели тебе не надоедает, что каждый день похож на предыдущий? — как-то спросил его мистер Чак.

— Будь он не похож, мне бы страшно стало.

Возможно, потому-то старик и завещал свою долю «Империал стичинг» Чепу. Это мистер Чак виноват, что все стало стремительно меняться. Не вовремя он умер. Хлопоты с похоронами и ворохом бумаг для Монти; переход «Империал стичинг» в единоличную собственность Чепа; Хун.

Ван стал еще молчаливее. Его пробежки длились все дольше, словно Ван сам себя наказывал, — Чеп наблюдал, как слуга взбегает по скользкой Пик-роуд. Бег трусцой — один из тех видов активного отдыха, которые выдают человека с головой. Когда Чеп бросил курить, ему советовали заняться бегом, и он начал приглядываться к изнуренным людям, снующим по Пику вверх-вниз. Бег трусцой — безумный исповедальный танец вылезающие из орбит глаза, впалые щеки, красные пятна на руках и бедрах, развинченные суставы. Бегуны всегда выглядели так, словно еще немного — и капитулируют. В их странном, медлительном передвижении вприпрыжку выражалось все их нездоровье и нервозность. С одного взгляда на Вана становилось ясно: ему худо.

Ели они не всегда вовремя: Чеп часто запаздывал. Сделка с мистером Хуном, судя по всему, положительно повлияла на вкусы его матери. Она взяла привычку подавать к завтраку по паре копченых селедок, а к чаю делала себе сандвичи уже не с рыбным паштетом, а с лососиной. А теперь еще и А Фу исчезла. Хаос.

— Мама?

Чеп сам испугался своего панического вскрика. Стал обходить пустые комнаты, каждый раз включал свет, отвернувшись в сторону, — словно боясь наткнуться взглядом на тело матери, распростертое на полу. Потом, чтобы восстановить порядок и предъявить права владельца на свой дом, он заварил чай и, нервно вертя в руках ложку, сел за стол. Воспоминание о визите к Хуну не давало ему покоя. Мэйпин спросит, как прошел разговор. Позвонить ей, что ли? Нет, лучше — легче — объяснить ей все при личной встрече. Вот и еще одна перемена в его жизни — желание видеть Мэйпин стало возникать не только тогда, когда ему хочется заняться сексом. Теперь она нужна ему и для чего-то другого. Как жаль, что он не может порадовать ее хорошими новостями.

Тут Чеп спохватился, что думает о Мэйпин в момент, когда его матери, возможно, и в живых больше нет. Мучимый совестью, он пристыженно попытался свалить вину на Мэйпин — зачем она его отвлекла?

Спустя минуту он услышал, что по улице едет машина. Выглянул в окно. Такси. И тут же в дом, чуть ли не валясь с ног от хохота, ворвалась мать.

— Где ты была?

Какая, в сущности, разница, где она была, раз уж появилась, счастливая, запыхавшаяся и, кажется, слегка навеселе; однако Чеп, раздосадованный, что она нагнала на него такого страху, решил ее отчитать. Вполне сознавая, что точно копирует ее саму в незадавшийся вечер.

— Играла по маленькой, — заявила она.

— Я тут с ума схожу. Думал, стряслось что-нибудь ужасное.

— Ну ты прямо как педик. «Что-нибудь ужасное»!

— Люди пропадают, знаешь ли, — произнес он. И осекся — горло перехватило. — И во что же ты играла?

— Да во что тут играют, Чеп? Пораскинь мозгами.