На полу, на равном расстоянии друг от друга, лежали экспонаты его коллекции: цепочки от унитазов с верхним бачком. Все пятнадцать штук. Он нашел их на свалках в окрестностях Брайтона – точнее, нашел все, кроме двух, которые украл из туалетов.

Он вынул изо рта еще один гвоздь. Приложил к месту. Начал забивать.

В комнату вбежала мать; от нее несло духами «Шалимар». На ней была черная шелковая кофта свободного покроя, чулки сеточкой и светлый кудрявый парик, который слегка сбился набекрень. На лице грубый макияж. Она нагнулась и проворно стащила с ноги туфлю на шпильке. Замахнулась ею, как кинжалом:

– Ты меня слышишь?!

Не обращая на нее внимания, он продолжал забивать гвоздь.

– Джонни! Ты что, оглох?!

– Я не Джонни, – промямлил он с гвоздями в зубах, не переставая стучать молотком. – Меня зовут Ра! Мне надо повесить цепочки.

Взяв туфлю за мысок, мать ткнула его шпилькой в ногу. Тявкнув, как побитая собака, он оступился и упал со стула. Мать опустилась на колени и принялась осыпать его ударами – острым концом каблука.

– Никакой ты не Ра, ты Джонни! Понимаешь? Тебя зовут Джонни Керридж!

– Я Ра! Так сказал врач!

– Ты дурачок! Сначала из-за тебя ушел отец, а теперь ты сводишь меня с ума. Никакой врач так не говорил!

– Врач написал: «Ра».

– Врач написал в твоей дурацкой истории болезни буквы: «Эр. А.» – «ребенок-аутист»! Вот что ты такое. Ты бесполезный, проклятый ребенок-аутист! А зовут тебя Джонни Керридж. Усек?

– Меня зовут Ра!

Защищаясь, он свернулся клубком. Один удар пришелся в щеку; на ней вспухла кровоточащая царапина. Он вдыхал густой, терпкий запах ее духов. У нее на туалетном столике стоял большой флакон; однажды мать сказала ему, что «Шалимар» – самые классные женские духи и что он должен радоваться, что у него такая классная мать. Но сейчас она вела себя совсем не классно.

Зазвонил звонок, и рука с туфлей застыла в воздухе.

– Ах ты, дьявол! – сказала она. – Видишь, что ты натворил? Из-за тебя я опоздала, придурок ты этакий! – Она снова ударила его каблуком в бедро – так сильно, что проткнула толстые джинсы. – Черт, черт, черт!

Мать выбежала из комнаты, крича:

– Да впусти же его! Пусть подождет внизу!

Хлопнула дверь ее спальни.

Ра осторожно, морщась от боли, встал с пола и, хромая, вышел из комнаты. Он нарочно шел не спеша. Спустился по лестнице – они жили в двухэтажном четырехквартирном доме в жилом комплексе «Уайтхок». Когда он добрался до нижней ступеньки, в дверь снова позвонили.

Мать крикнула:

– Открой дверь! Впусти его! Не хочу, чтобы он ушел! Нам это нужно!

По лицу текла кровь; она в нескольких местах запачкала футболку и джинсы. Ра с мрачным видом доковылял до входной двери и нехотя распахнул ее.

На крыльце стоял пухлый потный тип в плохо сидящем сером костюме. Вид у него был сконфуженный. Ра уставился на него в упор. Толстяк уставился на него в ответ; лицо у него побагровело. Ра узнал его. Он уже несколько раз бывал у них.

Ра развернулся и, задрав голову, крикнул:

– Мама! Здесь вонючка, которого ты терпеть не можешь! Он пришел трахнуть тебя!

27 декабря, суббота

Рейчел дрожала. Изнутри поднимался темный, кошмарный ужас. От холода трудно было думать. Во рту пересохло; очень хотелось пить и есть. Ужасно хотелось воды и чего-нибудь съестного. Она понятия не имела, сколько сейчас времени; вокруг было черным-черно, и она не видела часы, не могла определить, что сейчас на улице – день или ночь.

Он бросил ее здесь умирать или собирается вернуться? Ей надо выбираться отсюда. Как угодно.

Она прислушалась – не слышно ли шума машин, чтобы можно было хотя бы понять, день сейчас или ночь. А может, рокот прибоя подскажет, что она еще у моря. Но до ее слуха время от времени лишь доносился слабый вой сирены. И всякий раз в ней оживала надежда. Может быть, ее уже ищет полиция?

Ведь пропавших без вести должны разыскивать?

Конечно, мама с папой уже сообщили о том, что она пропала. Сказали полицейским, что дочь не приехала к ним на рождественский обед. Они наверняка волнуются. Она их знает, знает, что они приехали к ней домой, чтобы проверить, что с ней случилось. Какой сегодня день? Рейчел запуталась. День рождественских подарков – второй день Рождества? Или уже следующий?

Ее затрясло еще сильнее; холод пробирал до костей. Хотя… наверное, хорошо, что она дрожит. Четыре года назад, закончив школу, она устроилась работать на сезон посудомойкой на одном французском лыжном курорте. Однажды, в метель, японский лыжник сел на последний кресельный подъемник, который шел вверх. Кто-то из смотрителей решил, что все уже поднялись наверх и собрались на вершине горы, и выключил рубильник. Утром, когда подъемник снова включили, японский лыжник поднялся на вершину – обледеневший, мертвый, совершенно голый, с широкой улыбкой на лице.

Никто не мог понять, почему он голый и почему улыбается. Потом местный инструктор, с которым у Рейчел был мимолетный роман, объяснил ей: на последних стадиях гипотермии, общего охлаждения, людям мерещится, будто им жарко, и они начинают снимать с себя одежду.

Она понимала, что должна как-то согреться, чтобы избежать переохлаждения. Поэтому совершала единственно возможные движения: каталась, каталась по полу, влево-вправо по своей дерюжной подстилке. Каталась и каталась. Совершенно сбитая с толку темнотой, она иногда заваливалась на бок, перекатывалась на живот, потом снова оказывалась на спине.

Надо выбираться отсюда. Все равно как. Надо. Но как? Господи, как?

Она не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не может кричать. Она голая; кожа покрылась мурашками, такими крупными, что кажется, будто в нее впились миллионы иголок.

Пожалуйста, Господи, помоги мне!

Рейчел в очередной раз перекатилась на бок и ударилась о борт микроавтобуса. Послышался громкий металлический лязг.

Потом она услышала бульканье.

Запахло чем-то тухлым, резким. Соляркой, поняла Рейчел. Снова бульканье. Буль… буль… Вдруг уткнулась лицом в какую-то лужу – вонючую лужу. Защипало в глазах, стало трудно дышать. Она разрыдалась.

Наверное, из какой-то канистры вытекает солярка!

Если она вытекает, значит, свинчена крышка. Горловина у канистры круглая и тонкая! Рейчел перекатилась на бок и почувствовала, как что-то шевельнулось в вонючей, влажной, липкой жиже, скребануло по полу.

Звяк… звяк… дззыннь!

Она с трудом подвинула канистру к борту микроавтобуса. Прижалась к ней, подвигала ее, развернула горловиной к себе. Потом прижалась к острой горловине связанными руками. Острый край впился в кожу. Изогнулась, придвинулась ближе… Канистра откатилась в сторону.

Пожалуйста, только не это!

Она извивалась и выгибалась, пока канистра не шевельнулась снова, пока она снова не ощутила острый край горловины, не прижалась к ней, сначала потихоньку, потом посильнее. И начала покачиваться на месте, растирая липкую ленту на запястьях: влево-вправо, влево-вправо. Ей показалось, что ее путы ослабли – совсем чуть-чуть.

Вполне достаточно, чтобы ощутить надежду.

Она продолжала тереть, раскачиваться и тереть. Дышала носом: вдох-выдох. От ядовитых испарений кружилась голова. Соляркой пропитались лицо, волосы, все ее тело.

Напряжение в руках ослабло еще на чуть-чуть.

Вдруг вблизи послышался громкий металлический лязг. Рейчел застыла. Нет, только не это! Похоже, как будто открывают ворота гаража. Она перекатилась на спину и затаила дыхание. Через несколько секунд услышала, как открываются задние дверцы микроавтобуса. Ее ослепил луч фонарика. Она замигала. Почувствовала на себе его взгляд. Она лежала, застыв от ужаса, и гадала, что он намерен делать.

А он как будто стоял молча, и все. Она услышала его сопение. Не ее. Она попробовала закричать, но ничего не вышло.

Потом свет погас.

Дверцы микроавтобуса захлопнулись. Снова громкий лязг – как будто закрылись двери гаража.