— Очень даже будет кстати, — сказала Нина.

Шмаков спустился и присел к столу.

— Мда, к пылище столетий, — повторил он, — к осколкам прошлого!.. Что, однако, спрошу я вас, может быть благороднее этих осколков? Когда прикасаешься к ним, кажется, что само время течет в твоей крови! Увы, наш век лишен такого благородства. Что способно остаться от него? Железо мигом пожрет ржа, бетонные коробки рассыплются, как карточные домики, это вам не пирамиды. Об эфирных волнах я уж не говорю, они и вовсе умирают в миг своего рождения. Память мы упаковали в какие-то компьютеры-шмапьютеры, по сроку жизни ненамного превосходящие бабочку-однодневку. Боюсь, скоро исчезнет само понятие рукописи, а значит, вместе с рукописями — и дыхание авторов, их неповторимый пульс. Если взять любой старинный манускрипт… Впрочем, — осекся Шмаков, — я, кажется, увожу ваш разговор в сторону. Простите уж великодушно брюзжание старика: наболело.

— Нет-нет, Иван Арсентьевич, — сказала Нина, — вы как раз попали именно в тему — ведь с манускрипта, если помните, все и началось.

Старик подхватил:

— Как не помнить! Когда сей мнимый юноша с таким благоговением взял в руки труды средневековых алхимиков, когда оказалось, что он знает про "Изумрудную скрижаль" ["Изумрудная скрижаль" — приписываемая полулегендарному древнеегипетскому Гермесу Трисмегисту (Триждывеликому) свод законов всемирного бытия. В средние века — важнейшее руководство по алхимии и практической магии], когда я услышал от него на превосходной латыни запечатленные там слова, эти слова, музыкой отдающиеся в моем сердце: "Quod superius est sicut quod iferus et quod inferus est sicut quod superius ad perpetranda miracula rei unius" ["То, что находится внизу, подобно находящемуся наверху, как и находящееся наверху подобно находящемуся внизу ради выполнения чувства единства." (лат.) — Одно из главных заклинаний алхимиков], — словно стихи, продекламировал он, — как я мог сразу же не распознать в нем родственную душу? Я был до того растроган, что позволил ему листать самые древние из моих манускриптов, даже "Tabula smaragina" [Изумрудная скрижаль (лат.)]в списке четырнадцатого века, к которой прежде не позволял прикасаться никому!

Наконец дошло до того, что я, ничтоже сумняшеся, дал ему… Ей — ибо к тому времени я уже знал, с кем имею дело… Я дал ей манускрипт, который, как напутствовала надпись на титуле, не следует показывать никому, кроме посвященных. То была чудом попавшая ко мне рукопись одного рыцаря Ордена тамплиеров, некоего барона Оноре де Шато, относящаяся не позднее чем к двенадцатому веку, ко времени первых крестовых походов. В конце рукописи упомянутый барон приводил какие-то рисунки, смысла которых я никогда не понимал, хотя автор предупреждал, что в этих рисунках каким-то образом запечатлена грядущая судьба всего нашего бренного мира.

— А я, — подхватила Нина, — сразу же догадалась, что это изображение вавилонских глиняных табличек. Видимо, рыцарь-тамплиер что-то знал о их содержании, но полностью расшифровать шумерскую клинопись, понятно, не мог. Я тоже в ней не сильна, но почему-то мне сразу пришло в голову, что там изображены те самые двенадцать пропавших табличек, о которых я уже говорила. Я сняла копии с рисунков, однако никому на "Ковчеге" не стала о них говорить.

К счастью, на той базе "Ковчега", где я находилась, было много книг по исследованию клинописи. Я хорошенько проштудировала их все и вскоре начала понимать, что насчет табличек не ошиблась…

— И ты их сумела прочесть? — с уважением спросил Еремеев.

— Увы, пока нет, — сказала девушка. — И дело не в том, что надписи были на шумерском языке, с ним я в конце концов разобралась, а в том, что они были выполнены явно с использованием какого-то древнего шифра. Но в общем такого рода задачки я люблю, работа хоть и туго, но кое-как продвигалась. Правда, она и сейчас не закончена, для перебора всех триллионов комбинаций нужен не абы какой компьютер, а самый мощный, такой только на "Ковчеге" и был. Однако с "Ковчега"-то как раз мне и пришлось срочно улепетывать.

— Но почему же? — не понял Еремеев.

— Да потому, — с жаром ответила Нина, — что и той части табличек, которую я успела расшифровать, мне хватило, чтобы я поняла: если на "Ковчеге" узнают, что мне известно такое, то жизнь моя не будет стоить ломаного гроша! И как раз в этот момент по одной обмолвке начальника базы я поняла, что они догадываются насчет табличек. У них там хорошо поставлена слежка — видимо, проследили за моими изысканиями. Тут уж ничего больше не оставалось, как скорей оттуда удрать. Так вот с тех пор, как изволите видеть, и бегаю, — заключила она свой рассказ. — Уже почти полгода.

— Постой, постой, — вмешался Еремеев, — так что там все-таки было такое?

Нина вздохнула:

— Поверьте, лучше вам этого не знать. До поры до времени по крайней мере. Но если мои догадки верны, то можно по мне панихиду заказывать, поскольку речь идет о слишком огромных деньгах.

— O tempora!.. [О времена!.. (лат.)]— мученически закатил глаза старик Шмаков.

— Оставьте вы в покое, Иван Арсентьевич, времена! — отмахнулась девушка. — За такие сумасшедшие деньги во все времена убивали!

Еремеев спросил:

— И долго ты так намерена прятаться? Может, тебе все-таки обратиться к кому-нибудь?

— К кому?! — печально отозвалась Нина. — К нашей доблестной милиции? Так они за сотню баксов продадут с потрохами, а тут "Ковчег" с его миллиардными деньжищами! А если вдруг мои предположения насчет табличек верны, то… Вы можете понять, что поступление дальнейших деньжищ в таком случае может оказаться под угрозой… К сожалению, надежнее Ивана Арсентьевича у меня пока что никого нет.

— Между прочим, на меня тоже можешь полностью положиться, — вставил Еремеев. — Поверь, если я что-нибудь для тебя могу…

— Да верю я, верю! — перебила его Нина. — Но против "Ковчега" вы (уж не обижайтесь) — все равно что муравей против льва. Вам сейчас и самим, возможно, больше, чем мне, защита требуется. Случись что-нибудь со мной — есть вам к кому за помощью обратиться?

Еремеев задумался и понял, что в самом деле не к кому. Увы, он был действительно слишком слаб, чтобы как-то помочь этой остроносенькой девочке, этому удивительному существу, к которому он проникался все большим уважением, даже нежностью. К кому в самом деле он мог обратиться за помощью?..

Разве только…

— К Картошкину из Архаровки, — ответил он скорее не девушке, а самому себе.

— О, Картошкин из Архаровки — это, право же, впечатляет! — горько-насмешливо воскликнула Нина. — Картошкин из Архаровки против "Ковчега"! — И добавила со вздохом: — М-да, боюсь, Дмитрий Вадимович, что у вас в этом отношении дела обстоят еще плачевнее, чем у меня. Я по крайней мере питаю надежду хотя бы на Вольного Охотника… Если, конечно, он действительно существует…

— Кстати, — спросил Еремеев, — может, хоть ты скажешь, что это за Вольный Охотник такой? Уже в который раз за два дня про него слышу, любопытно бы узнать…

— Ах, не вам одному, видит Бог, не вам одному!..

Показалось, что этот донесшийся сзади голос принадлежит какому-то образовавшемуся вдруг из воздуха элементалю, столь внезапен он был. Нина, однако, вскочила с места со словами:

— Гад! Выследил!

Еремеев обернулся и увидел Небрата, стоявшего у входа в залу. Рядом с ним, набычившись, стояли его бритоголовые, теперь уже их было четверо.

Двое "бультерьеров" обошли стол и преградили путь к боковой лестнице, двое других вместе с Небратом отсекали путь к двери. Бежать было некуда.

Впрочем, и за дверью, если верить Нине, простирался обреченный мир, из которого уж совершенно точно никуда не сбежишь…

Их недруги, окружив стол, неторопливо приближались.