Она прикусила губу.

— Нарушить закон, — хмуро закончил за нее он.

— Я обещала Дерсин.

— Мама. — Внезапно туман похмелья рассеялся. Накатившая волна злости и острого ощущения несправедливости зарядила какой-то непонятной силой. — Ты понимаешь, о чем просишь? Ты знаешь, какие деньги зарабатывают на работорговле? Представляешь, какие интересы там замешаны, и на что способны те, кто их защищает? Эти люди церемониться не будут.

— Знаю.

— Ни черта ты не знаешь. Сама же сказала, прошло несколько недель. Если факт бесплодия Шерин установлен точно — а это много времени не потребует, на то у них колдуны есть, — то ей прямая дорога в профессиональные наложницы, и значит, ее уже переправили из Трилейна в Парашаль, в какой-нибудь пересыльный бордель. Недели уйдут только на то, чтобы выяснить, где это, а к тому времени ее, скорее всего, уже отправят на аукционный помост в лигу или даже южнее, в империю. Один в поле не воин.

— При Гэллоус-Гэп, как говорят, ты показал, что это не так.

— Ох, пожалуйста…

Рингил мрачно уставился в глубины стынущего в кружке чая. Ты знаешь этих людей.Не болела бы так сильно голова — рассмеялся бы. Да, он знал этих людей. Знал с тех пор, когда рабство было еще под формальным запретом в городах, и они зарабатывали на жизнь другими незаконными промыслами. Вообще-то «знал» — не то слово: подобно многим трилейнским юнцам, у которых водились деньжата, он и сам был активным клиентом этих людей. Запрещенные снадобья, осуждаемые сексуальные практики, вещи, которые всегда, во все времена порождают спрос и предложение, будоражат рынок перспективами невероятных прибылей и скрытых от посторонних глаз рычагов давления. О да, он знал этих людей. Например, Слэба Финдрича, хмыря с пустыми, будто высверленными, глазами, всегда слюнявящего трубку, которую они делили на всех.

Сейчас эти люди наверняка влезли в это дело по локоть.

Интересно, а как выглядит Милакар? Носит ли еще бородку? Не побрился ли наголо, как всегда обещал, чтобы опередить неминуемое облысение?

О-хо-хо…

Материнское чутье подсказало Ишил — поворотный момент пройден. Возможно, она поняла это еще раньше сына. Что-то изменилось в ее лице, острые черты едва заметно смягчились, как бывает с портретным наброском, когда художник растирает пальцем излишне резкие линии.

Рингил вскинул голову, перехватил ее взгляд, закатил глаза и состроил гримасу.

— Нет! Нет! — Он даже поднял руку. — Нет и нет.

Его мать молча улыбнулась.

На сборы много времени не понадобилось. Рингил влетел в комнату, прошелся рассерженным ураганом, бросил в дорожный мешок с десяток вещей — в основном книги.

Спустившись в бар, он снял висевшие над камином палаш и ножны. Кое-какой народец уже собрался — прислуга и постояльцы, — и знавшие его вытаращились удивленно, когда он взял меч. Рингил подержал на весу ножны, впервые за долгое время покинувшие почетное выставочное место. Ощущение было странное, он уже и позабыл, какие они легкие. Вытащил клинок, поднял к свету, прищурился, скользнув взглядом от рукояти до острия, и вдруг поймал себя на том, что никакого реального смысла в этом жесте нет — чистая показуха. Настроение сразу изменилось. С уголка рта сползла ухмылка, и пришло нежданное, полузабытое ощущение легкости.

Он закинул ножны и меч за спину, повесил на руку мешок и вернулся в столовую, где уже убирали со столов. Хозяин, встретивший его с подносами в обеих лапищах, изумленно вылупился.

— Куда это ты собрался?

— Смена декораций, Джеш. — Рингил передвинул мешок на плечо и похлопал хозяина по мясистому бочку. Словно погладил окорок. — Отбываю на пару месяцев. Пережду зиму в Трилейне. Думаю, к весне вернусь.

— Но, но… — Джеш замялся, пытаясь уравновесить беспокойство должной мерой вежливости. — Я к тому… как насчет твоей комнаты?

— Сдай ее кому-нибудь. Если сможешь.

Чаша вежливости качнулась и пошла вверх.

— А твои счета?

— Ах да. — Рингил поднял палец, извиняясь за забывчивость, и подошел к ведущей во двор двери. — Мама?

Джеш остался у двери, пересчитывая деньги с гораздо меньшим воодушевлением, чем следовало бы ожидать, учитывая задействованную в данной операции сумму. Рингил последовал за окружавшей Ишил пышной свитой и, забравшись в карету, оказался в непривычной роскоши. Стены и дверцу покрывал тканый шелк, оконца были застеклены, а с потолка свисал небольшой изящный фонарик. Две расположенные одна напротив другой лавки были достаточно широки и длинны, чтобы служить при необходимости кроватями, и завалены мягкими подушечками. Из-под лавок выглядывали мягкие подставки для ног. В углу стояла плетеная корзина с флягами и кубками. Сидевшая в другом углу Ишил облегченно вздохнула, когда появилась последняя из фрейлин.

— Наконец-то! Не пойму, что ты здесь нашел. Эти местные, по-моему, неделями не моются.

Рингил пожал плечами, однако спорить не стал. Мать была недалека от истины. В такой глуши, как Гэллоус-Уотер, горячая ванна считалась немыслимой роскошью. А купание в ледяной реке не представлялось соблазнительной перспективой.

— Знаешь ли, после того как лига ввела налог на бани, многие потеряли интерес к личной гигиене.

— Я всего лишь хочу сказать…

— Не надо. Эти люди — мои друзья.

Мысль наткнулась на затерявшуюся в этой лжи крупицу истины, как зубы на косточку в мякоти плода. Рингил остановил закрывавшую дверцу фрейлину, приподнялся и, подавшись вперед, ткнул пальцем в бедро возничего. Тот вздрогнул от неожиданности и, вскинув руку с хлыстом, обернулся с явным намерением покарать обидчика. Увидев, однако, кто дотронулся до него, бедняга побледнел и уронил руку, словно отрубленную.

— О боги! Простите, ваша милость. Простите… — Слова теснились у него в горле. — Я не хотел… то есть… думал… Простите…

Ваша милость?

Похоже, кое к чему придется снова привыкать.

— Ладно-ладно. Ты только больше не замахивайся. — Рингил слабо махнул рукой. — Послушай, когда будешь выезжать из города, сверни к кладбищу. Там на углу есть синий домик. Возле него и остановись.

— Да, ваша милость. — Возничий суетливо повернулся к лошадям. — Будет сделано, господин. Сию минуту.

Рингил закрыл дверцу и откинулся на лавку, намеренно игнорируя вопросительный взгляд матери, так что той, когда они выехали со двора и покатили по улице, пришлось все же спросить.

— И зачем нам ехать к кладбищу?

— Хочу попрощаться с другом.

Ишил устало вздохнула, и Рингил, узнав один из ее трюков, с удивлением обнаружил, что прием сработал. Он как будто перенесся на десяток лет назад. Перед глазами встала давняя сцена: после веселой ночи со служанками он пробирается к себе на рассвете и видит вдруг мать: та стоит на верхней ступеньке лестницы, в пеньюаре, со сложенными на груди руками и бледным, без следа косметики, рассерженным лицом — королева-ведьма.

— Гил, к чему эта жалкая мелодраматичность?

— Я не имею в виду мертвого друга, мама. Просто он живет возле кладбища.

Безупречно ухоженная бровь выгнулась дугой.

— Неужели? Какое, должно быть, удовольствие.

Карета, покряхтывая, катилась по улочкам протирающего глаза городка.

Наружные створки передней двери синего домика были плотно закрыты. Обычно это означало, что школьный учитель еще не встал. Выйдя из кареты, Рингил свернул за угол, чтобы войти со стороны кладбища. Ночью случились заморозки, на гранитных камнях поблескивал иней, трава под ногами похрустывала. Единственный посетитель обители скорби стоял среди могил, завернувшись в пошитую из кожаных лоскутков накидку и надвинув на глаза широкополую шляпу, наполовину скрывавшую лицо. Появление человека с мечом он встретил с холодным равнодушием, но глаза, когда взгляды их встретились, недобро блеснули. Рингил проигнорировал его с апломбом переживающего похмелье человека и, пробравшись между могил, заглянул в ближайшее окно лачуги. По другую сторону грязного стекла школьный учитель неуклюже возился у плиты и, судя по выражению лица, терпел адские муки. Рингил усмехнулся и постучал в окно. Чувство ориентации в пространстве вернулось к Башке только после повторного стука. Установив источник звука, он живо замахал рукой, предлагая гостю воспользоваться передней дверью.