Но, в конце концов, я не умер, и самочувствие чуть выправилось, я подобрал с пола пульт управления. Включил основной телевизор и начал перебирать каналы. Скоро я собрался с мыслями, до меня дошло, что что-то происходит, я переключился на CNNfn, потом на CNBC, потом снова на CNNfn. Посмотрел на часы в углу экрана.

Сейчас было 14:35, с часу дня все рынки падали вертикально вниз. Наздак уже обрушился на 319 пунктов, Доу Джонс на 185, а Стандарт энд Пурз на 93, и останавливаться они не собирались, не говоря уже о подъёме. И CNNfn и CNBC передавали ежеминутные отчёты из Нью-Йоркской Фондовой Биржи, и из соответствующих студий — основной упор делался на то, что перед нашими глазами в замедленной съёмке взрывается пузырь технологических акций.

Я пошёл к столу и включил компьютер. Я ещё сохранял спокойствие, но стоило увидеть котировки и насколько рухнули цены на акции, у меня закружилась голова. Я вцепился руками в виски и пытался не запаниковать — и почти сумел… может, опершись на мысль, что все трейдеры в «Лафайет», которые покупали следом за мной, тоже остались без гроша. Хотя я готов был спорить, что я потерял больше всех, на данный момент где-то около миллиона долларов…

Наутро я пошёл за газетами — заодно совершив набег на продовольственный и винный магазины. В заголовках можно было встретить и «Ой!», и «Кошмар на капризной улице», и «Спасение инвесторов после краха рынка». Наздак стабилизировался ближе к вечеру — после ошеломительного падения до девяти процентов — и утром потихоньку рос. Причём благодаря некоторым брокерским домам и взаимным инвестиционным фондам, которые почувствовали удар о дно и начали покупать на пике спада. Некоторых комментаторов била истерика, они вопили о новом Чёрном Понедельнике — или даже 1929 годе — но другие с долей оптимизма заявляли, что это аукнулся спекулятивный ажиотаж вокруг технологических акций… или что это была не столько всеобщая коррекция, сколько очищение пенистых участков Наздака. Всё это успокаивало длинных игроков, но слабо утешало миллионы краткосрочных инвесторов, которые купили бумаги с большим плечом, и вылетели в трубу при большой распродаже.

Изучение мнений в газетах, однако, ничего не меняло. Не меняло тот факт, например, что у меня на счету в банке пусто, или что я не смогу больше торговать в «Лафайет».

Отложив газеты, я взял конверт с деньгами с захламлённого стола и напомнил себе, в пятнадцатый раз, что здесь всё, что у меня осталось в этом мире, — ия должен эту сумму русскому бандиту…

Визит Геннадия в пятницу станет ближайшим важным событием в моей жизни, но я не ждал его с радостью. Оставшиеся дни я провёл в обнимку с бутылкой, и слушая музыку. Как-то раз — проделав больше полпути ко дну бутылки «Абсолюта» — я задумался о Джинни Ван Лун, о том, какая это интересная девушка. Я вышел в Сеть и начал искать по архивам газет и журналов упоминания о ней. Нашёл прилично всего, цитаты из «Шестой страницы» и раздела мод в «New York Times», вырезки, биографию и даже несколько фотографий — шестнадцатилетняя Джинни зажигает в «Ривер-Клуб», Джинни в окружении моделей и модельеров, Джинни с Никки Саллис на тусовке в Лос-Анджелесе пьёт из бутылки «Кристалл». Недавно журнал «New York» снова напечатал историю о том, как родители привели её в чувство угрозой лишить наследства, но там же привели высказывания друзей о том, что она и так по-дуспокоилась, и с ней стало «неинтересно тусоваться». Там же упоминали прозвучавшую из уст Джинни фразу, что будучи подростком, она хотела стать известной, а сейчас хочет только, чтобы её оставили в покое. Она выступала, была моделью, но всё это в прошлом — слава как зараза, сказала она, и любой, кто к ней стремится — идиот. Я пару раз перечитывал эти статьи и, распечатав фотографии, пришпилил их к стене.

Время летело незаметно, а я ничего не делал, только лазил по Сети, или сидел на диване с бутылкой — горевал, недоумевал, опускался.

Когда в пятницу утром притопал Геннадий, я маялся похмельем. Бардак в квартире усугубился, и от меня, наверняка, пахло — хотя в тот момент это меня не особо заботило. Я слишком погано и убого себя чувствовал.

Когда Геннадий стоял в двери, обозревая хаос, мой худший страх — как минимум один из них — стал правдой. Я сразу понял, что он на МДТ. Я видел по насторожённому выражению его лица, даже по тому, как он стоял. И я знал, что мои подозрения подтвердятся, стоит ему открыть рот.

— Что, Эдди, проблемы? — сказал он с невесёлым смешком. — Депрессия мучает? Может, тебе надо принять таблетку. — Он повёл носом и скорчил рожу. — А может просто стоит поставить кондиционер.

Уже по этим предложениям было видно, что его разговорный английский резко продвинулся. Акцент ещё оставался, но понимание структур — грамматических и синтаксических — внезапно вышло на принципиально новый уровень. Интересно, подумал я, сколько из шести таблеток он уже принял.

— Привет, Геннадий.

Я подошёл к столу, сел и вынул пачку банкнот из коричневого конверта. Начал отсчитывать стодолларовые купюры, постоянно тяжело вздыхая. Геннадий зашёл в комнату и сделал круг по дебрям бардака. Остановился прямо передо мной.

— Эдди, это хуёвая идея, — сказал он, — держать все свои деньги в конверте. Злой дядя может прийти и украсть их.

Я снова вздохнул и сказал:

— Не люблю банки.

Протянул ему двадцать две с половиной штуки. Он взял их и сунул во внутренний карман куртки. Потом подошёл к столу, развернулся и сел на него.

— А теперь, — сказал он, — я хочу с тобой кое-то обсудить.

Вот оно. У меня появилось сосущее ощущение в животе. Но я попробовал сыграть дурачка.

— Тебе не понравился синопсис, — сказал я, а потом добавил: — но это был просто набросок.

— В пизду синопсис, — сказал он, отмахнувшись рукой, — я хочу поговорить о другом. И не притворяйся, что не понимаешь.

— Чего?

— Таблетки, которые я украл. Только не говори, что ты не заметил.

— И что с ними?

— А ты как думаешь? Я хочу ещё.

— Больше нет.

Он улыбнулся, будто мы играем в игру — что было правдой.

Я пожал плечами и сказал:

— Больше нет.

Он спрыгнул со стола и пошёл ко мне. Остановился там, где стоял до этого, и медленно полез во внутренний карман куртки. Я испугался, но виду не подал. Он вынул что-то. Посмотрел на меня, снова улыбнулся, а потом резким движением отщёлкнул лезвие выкидного ножа. Прижал лезвие к моей шее и поводил туда-сюда, царапая кожу.

— Но я хочу ещё, — сказал он. Я сглотнул.

— А что, по мне похоже, что у меня есть?

Он задумался и перестал водить ножом, но не убрал его. Я развил тему.

— Ты их принимал, да? Ты знаешь, на что это похоже, что они делают с тобой. — Я снова сглотнул, на этот раз громче. — Оглядись, неужели похоже на квартиру человека, который принимает этот наркотик?

— И где ты его взял?

— Не знаю, какой-то парень продал мне его в… Он резко вжал нож мне в шею, и тут же убрал. — Уй!

Я рукой потрогал то место, где был нож. Крови не было, но болело ощутимо.

— Не ври мне, Эдди, потому что — пойми меня правильно — если я не получу того, что мне нужно, я всё равно убью тебя… — Потом он прижал кончик ножа под моим левым глазом, и вжал, аккуратно, но крепко. — И не сразу.

Он продолжал давить на нож, и когда я почувствовал, что глазное яблоко подаётся, я прошептал:

— Хорошо.

Он почти сразу убрал нож.

— Я могу достать, — сказал я, — но понадобится несколько дней. Парень, который ими торгует, очень… заботится о безопасности.

Геннадий прищёлкнул языком, приглашая меня говорить дальше.

— Я звоню ему, он назначает встречу. — Я замолчал и потёр левый глаз, будто раздумывал, что сказать дальше. — Если он почует, что в деле появился другой человек, которого он не знает, — пиши пропало, мы о нём никогда больше не услышим. Геннадий кивнул.

— И ещё кое-что, — сказал я, — они дорогие.

Я видел, что его возбуждает перспектива вырубить. И что, несмотря на грубый подход, он согласится на всё, что я предложу, и заплатит сколько надо.