Руки женщины еще сильнее сжали его ладонь. Она начала тихонько раскачиваться взад и вперед, из груди ее вырвался глухой стон.

Ему уже приходилось наблюдать такое явление среди индусов и арабов, и сейчас он зачарованно смотрел, как она впадает в транс.

— Я буду говорить, капитан, — пробормотала она.

Он вздрогнул. Откуда она знает его звание?

— Я буду говорить. Я буду говорить о… о… о времени, которое не время. О времени, которое могло быть. Нет! Подожди. Я не понимаю. О времени, которое должно быть. Должно? Что я вижу? Что? — Она замолчала, продолжая раскачиваться: вперед-назад, вперед-назад. — Для тебя неправильный путь — единственный правильный, — громко объявила она. — Дорога вперед предлагает альтернативы и вызовы, которые не следует принимать. Это ложный путь, и тем не менее, ты пойдешь по нему и сделаешь все, что в твоих силах. Но что о другом? О том, о котором говорят, но который не проявляется? Правда поругана, ложь живет! Убей его, капитан! — Внезапно она откинула голову и крикнула: — Убей его!

Комната погрузилась в безмолвие, графиня Сабина откинулась на своем стуле. Он высвободил руки. За его спиной скрипнула дверь.

— Эй, все в порядке? — услышал он голос Суинберна.

— Алджи, выйди. Я буду через несколько минут.

Поэт что-то проворчал и закрыл дверь.

Бёртон обошел стол и, взяв графиню за плечи, посадил ее ровно. Он заглянул в ее глаза, в которых были видны только белки; зрачки графини Сабины закатились под веки.

Королевский агент сделал левой рукой пару странных движений перед ее лицом и негромко, ритмично запел на древнем языке. Постепенно она вновь начала раскачиваться, на этот раз в ритме его мелодии. Тогда он остановился и приказал:

— Проснись!

Ее зрачки вернулись в нормальное положение, в глазах появилась мысль. Она выдохнула, схватила его за руку и изо всех сил сжала ее.

— Я не могу вам помочь, — невнятно произнесла она, и слеза покатилась по ее длинным ресницам. — Вы живете неправильно, и в то же время вы должны жить именно так. Слушайте отголоски, капитан, ищите опорные пункты времени, ибо каждый из них — перекресток. Время подобно музыке. Тот же самый мотив появляется снова и снова, хотя и варьируется по форме. Что это значит? Что я говорю?

— Графиня, — сказал Бёртон. — Вы рассказали мне то, о чем я и так наполовину догадывался. Что-то происходит не так, как должно быть. Я знаю, у кого находится ключ от этой загадки, и я собираюсь забрать его у него.

— Человек на ходулях, — прошептала она.

— Да. Вы видите много!

— Берегитесь его! А также пантеры и обезьяны.

— Кто это такие?

— Больше я ничего не могу сказать. Пожалуйста, уходи. Мне надо восстановить силы. Мой ресурс исчерпан.

Бёртон выпрямился, вынул из кармана деньги и положил на стол.

— Благодарю вас, графиня Сабина.

— Здесь слишком много, капитан Бёртон.

— То, что вы увидели, очень ценно для меня. Я уверен, что вы — лучшая ясновидящая в Лондоне.

— Благодарю вас, сэр.

Бёртон вышел из комнаты, кивнул Суинберну, и они вместе вышли из здания.

— Можно было подумать, что ты ее душишь, — осторожно заметил поэт.

— Уверяю тебя, ничего такого, — ответил Бёртон. — Лучше смотри в оба, нам нужен кэб. Поедем в Баттерси, в «Дрожь». Надо промочить горло.

Они взяли кэб, и пока он, пыхтя, ехал на юг, огибал Гайд-парк и двигался по Слоун-стрит в направлении моста Челси, Бёртон рассказал Суинберну о своей новой должности, о Джеке-Попрыгунчике и о своей теории, согласно которой Джек — сверхъестественное существо вроде Моко из района Конго. Он также поведал поэту о вервольфах из Ист-Энда.

Суинберн всю дорогу смотрел на Бёртона, вытаращив глаза, и ничего не говорил.

Наконец они пересекли Темзу, прогрохотали мимо ярко освещенной электростанции, четыре массивные медные трубы которой гордо вздымались к ночному небу, и только тут поэт тихо промолвил:

— Ты удивительный рассказчик, Бёртон, но эта история, я уверен, затмит любую из «Тысячи и одной ночи». Ты талант!

— Да, история действительно причудливая, как фантазия Шахерезады, — согласился Бёртон.

— Мы едем в «Дрожь», чтоб поговорить с владельцем?

— Да. С Джозефом Робинзоном, который нанял на работу убийцу королевы Виктории.

— Знаешь, что мне нравится в твоей новой работе? — спросил Суинберн.

— И что же?

— То, что тебе придется обойти все пабы!

— Это так. Слушай, Алджи: я хочу, чтоб мы оба стали пить поменьше. Раньше мы слишком энергично предавались этому занятию, списывая все на уныние и разочарование. Пришло время взять себя в руки.

— Тебе легко говорить, старина, — ответил Суинберн. — У тебя новая работа, есть цель. А у меня ничего, кроме моей поэзии, и ту поносят все кому не лень!

Экипаж пропыхтел мимо Баттерси-филдс и остановился на Док-Лиф-лейн, где оба пассажира вышли. Они заплатили водителю, перешли дорогу и вошли в «Дрожь» — маленький деревянно-кирпичный паб с почерневшими от копоти дубовыми стропилами, потрескавшимися от старости половицами и покосившимися стенами.

Внутри находились две комнаты, уютно освещенные и согретые каминами, в каждой было несколько столов и кучка посетителей. Бёртон и Суинберн прошли мимо них и сели на табуреты у прилавка. Обогнув угол бара, к ним подошел, вытирая руки об одежду, старый лысый человек с веселым лицом, похожий на сгорбленного седобородого гнома. На нем был старомодный длинный сюртук с высоким воротником, полностью закрывавшим его толстую шею.

— Добрый вечер, джентльмены, — произнес он скрипучим, но приветливым голосом. — «Охотника на оленей», а? Это самый лучший эль к югу от реки.

Бёртон кивнул, потом спросил:

— Не вы ли Джозеф Робинзон?

— Да, сэр, я самый, — ответил владелец паба. Он поднес кружку к бочонку и открутил пробку. — Хотите потолковать?

— Вчера я был в «Борове в загоне». Владелец упомянул вас.

— А, этот старый пьянчуга! Вот было времечко, скажу я вам! — Он поставил пенящуюся кружку перед Бёртоном и посмотрел на Суинберна. — Парень, и тебе?

Поэт кивнул.

— Мне посоветовали узнать у вас, почему паб называется «Дрожь». За этим наверняка скрывается какая-то интересная история, — начал Бёртон, решив дать хозяину заведения разговориться, а потом уже перевести тему на Эдварда Оксфорда.

— О, сэр, так и есть! — оживился Робинзон. — Давайте я обслужу тех, кто ждет, а потом поболтаем.

Он поставил перед Суинберном пиво, с любопытством оглядел его огненно-рыжую шевелюру и пошел к другому концу бара, где его уже ждал, бренча монетами, тучный клиент.

— Ты будешь еще участвовать в экспедициях, Ричард? — спросил поэт. — Или сосредоточишься на своей новой роли?

— Полностью сосредоточусь, Алджи. Почему-то я чувствую, что это правильно. Это дало мне цель. Хотя, должен признаться, я не в восторге от суеты, толкотни и миазмов Лондона.

— Я уверен: если ты займешься активной деятельностью, то перестанешь чувствовать себя тигром в клетке. А что Изабель?

— Нету больше никакой Изабель, — холодно отозвался Бёртон.

Суинберн поставил стакан на стойку, даже не смахнув пены с верхней губы, и с удивлением уставился на друга.

— Как нету? Вы расстались?

— Роль, которую я взялся играть, несовместима с браком.

— Бог мой! Не могу поверить! И как она это восприняла?

— Очень плохо. Алджернон, давай закроем эту тему. Как говорится, свежая рана. Еще болит.

— О, прости, пожалуйста!

— Ты хороший парень, Алджи. Но вот идет старый Робинзон. Давай его послушаем.

Действительно, Робинзон, тяжело ступая, уже шел к ним со щербатой улыбкой в густой бороде.

— Это все электростанция, — заговорил он, облокотясь локтями о прилавок. — В 37-м, когда Брюнель предложил построить ее, местные жители не пришли в восторг. Мы все были недовольны. Да и кому бы понравилось чертово бельмо на глазу в двух шагах от дома? Ну и, ясное дело, мы боялись. Когда они начали сверлить четыре дыры, никто не знал, что случится. Прямо вниз, в корочку Земли, они толкали жуткие медные трубы, чтобы… ну… провести это… как его? Гео…