Начинает падать снег.

Валентин бесцельно блуждает вдоль берега канала рядом с церковью. Расположенный в отдалении от широкого канала Джудекка, этот заливчик напоминает холодный бульон и пахнет так, словно его сварили в десяти милях от ада. Либо как будто какое-то существо заползло в него и сдохло, испортив воду собственными испарениями. Валентин размышляет о телах благородных людей, запертых в склепах под церковью. Невозможно не представлять, как они разлагаются и вся эта мерзость просачивается в канал. И Катарину Вениер, кем бы она ни была, тоже не минует этот процесс. Он морщится при этой мысли.

Крепкое амбре заставляет его вспомнить Диззома, сторожащего свои судочки и горшочки с вонючими растворами на складе на Бенксайде, и его грудь сдавливает тоска по родине.

Мысль о Диззоме заставляет Валентина взбодриться. У него просыпается тяга к работе. Он быстро прыгает в гондолу и направляется к Рива дельи Скьявони, пристанищу шарлатанов. Он собирается поискать новые таланты среди них. Это то, чем он должен был заниматься все предыдущие дни, а не тратить их — на что? Пока гондольер неспешно работает шестом, голова Валентина идет кругом от мыслей о Катарине Вениер, которой должна была быть Мимосина Дольчецца, но которая мертва. Его охватывает паника, словно актриса тоже умерла. Он приложил слишком много усилий, чтобы выяснить это. Он не может отделаться о мысли, что эти женщины — одно и то же лицо, несмотря на жестокие слова, высеченные в камне.

Он пытается убедить себя, что не имеет никакого значения то, что Катарина Вениер официально мертва. Мимосина ее пережила. Нет никакой причины для слез, которые текут по щекам Валентина, да так, что он не успевает их вытирать. Он не знает, куда приведет его эта новость, поскольку ему, по всей видимости, необходимо забыть о теории, что Мимосина когда-то была богатой наследницей, попавшей в монастырь, и принять более убедительный вариант — что она просто сильно на нее похожа.

Валентин пытается связать новые факты с интуитивными подозрениями и нелепой надеждой. Конечно, в этот просвещенный век бывало и такое, что монахини из богатых семей сбегали из монастыря. Вполне возможно, что от такой девушки, выбравшей профессию актрисы, могла отвернуться вся аристократическая родня. Но неужели они объявили бы ее мертвой? Как далеко могут зайти родители, чтобы наказать своенравную дочь, опорочившую их имя? Наверняка на такие меры они не пошли бы. Она могла бы быть для них мертва, но едва ли они сооружали бы пустую могилу по этому поводу. В любом случае, если умирала аристократка, следовало заполнить кучу официальных бумаг. Так обычно бывает в Лондоне, и так же должно происходить здесь, в Венеции. Без заговора в высших эшелонах власти подобная афера невозможна. Хотя, в общем-то, с чего бы Совету десяти [20]обращать внимание на какую-то малолетнюю монахиню с испорченной репутацией?

Нет, все дело в том, что актриса поразительно похожа на Катарину. Возможно, она тоже дочь Карло Вениера.

Даже мать Ипполита могла приблудить перед замужеством. Девушка с такой судьбой могла быть отвергнута семьей, могла оказаться на сцене, использовав связи семьи. Этот сценарий также объясняет, почему Валентина так тянет к Мимосине. Он чувствует, что она на него похожа. Ей тоже пришлось прокладывать дорогу в этом мире самостоятельно, научиться содержать себя с младых ногтей. Именно былые невзгоды свели их. Они встретились в тот момент, когда преграды, способные погубить их, были преодолены. Они добились успеха, невзирая на сложности жизненного пути.

Действительно, она, должно быть, отпрыск этой семьи, испорченной и богатой. Но она не такая! Я бы не полюбил такую. Я бы ее боялся, а не убивался из-за потери.

Валентин честно признается себе, что никогда не встречал женщину этого круга, но тем не менее он уверен, что она показалась бы ему если не отталкивающей, то явно поверхностной, ветреной и безынтересной. Она была бы глупой и пустой, со скудным жизненным опытом и узким кругозором.

Он думает о каменной плите в церкви Святых Космы и Дамиано и сжимает кулаки.

Когда я разыщу ее, я спрошу, согласна ли она, чтобы ее похоронили с моей семьей в Ирландии.

Из глубокой задумчивости его выводит шум на Рива дельи Скьявони. В клетках рычат львы, а вестфальские вепри раскалывают кокосы крепкими клыками. Все звуки приглушаются сильным снегопадом, который набрасывает на мир белое покрывало.

Кругом полно шарлатанов. Они прыгают на своих импровизированных помостах, словно обезьяны.

Валентин останавливается, чтобы насладиться представлением одного из них. Он несколько дней подряд встречал на улицах грубые рекламные листки этого человека и теперь захотел увидеть его в деле. Он работает один, и его можно будет привезти в Лондон, если он хорошо себя зарекомендует. Когда Валентин подходит к его помосту, шарлатан уже работает, привлекая внимание прохожих. Он завывает, изображая пляску святого Витта, словно одержимый тысячей бесов. Когда вокруг помоста собирается небольшая толпа, он принимается размахивать ножом, освобождая руку из рукава. Всаживая нож в руку снова и снова, он кричит от боли. По его телу льется поток крови, но он продолжает ранить себя, в то время как женщины крестятся, а мужчины кричат ему, чтобы он прекратил ради Бога.

— Хотите, чтобы я остановился? — спрашивает он, наконец помогая себе жестикуляцией. Он печально кивает, окидывая людей задумчивым взглядом. — Да, в Галааде и Константинополе меня тоже просили остановиться.

По крайней мере, Валентину кажется, что он говорит именно это. Он узнает названия городов и, конечно же, знает, как работают шарлатаны.

— Ах, — вздыхает толпа, услышав о далеких городах.

Шарлатан, кажется, забывает о них и заносит нож, чтобы нанести себе еще один удар.

— Пожалуйста, пожалуйста, — умоляют его жертвы, активно жестикулируя и гримасничая, — вы же погибнете.

И действительно, шарлатан оступается и опускается на полку, где стоит всего одна бутылка, запечатанная красным воском и украшенная пером. Тяжело дыша, он поднимает ее и распечатывает. Какое-то мгновение он размышляет, держа бутылку в руке, а потом встряхивает рукавом, брызгая кровью на стоящих неподалеку людей.

Он не говорит ничего, просто переворачивает бутылку, стряхивая несколько капель на покрытую снегом ветошь, и медленно протирает руку. Появляется полоса белой плоти, потом еще одна, и еще.

Вскоре все его ужасные раны исчезают, не оставляя даже шрамов. В дополнение он делает добрый глоток из бутылки. Пока лечит ужасные раны, он продолжает свое выступление, рассказывая об арабских жеребцах, которых загнали, чтобы доставить ценные ингредиенты этого бальзама, о том, как сушеные порошки растворялись в жидкости, выжатой из перуанской коры, содранной под весенним дождем, и как эта самая бутылка была сделана на острове Мурано и благословлена известной монахиней, которая сейчас, на смертном одре, ожидает причисления к лику святых, потому больше не сможет благословить ни одной бутылки. Запасы чертовски малы, и их почти не осталось.

Подходит первый покупатель, протягивая руку.

Между тем шарлатан с сожалением качает головой, по всей видимости, говоря, что не ожидал такого спроса на бальзам и что на сбор и подготовку ценных редких трав для сего эликсира уходит по меньшей мере девять недель. Он не сможет порадовать им каждого. Он просит выйти вперед тех, кому сей эликсир срочно необходим, чтобы спасти любимого человека. Так он сможет рассчитать количество бутылок. Вскоре его обступает толпа жаждущих его внимания. Некоторые даже показывают ему только что нанесенные ранения, которые требуют излечения. На этих он не обращает внимания до самого последнего момента, когда соскакивает с помоста и исчезает. Он будет уже далеко, когда мыльная вода начнет разъедать их порезы.

Валентину это представление доставило определенное удовольствие, но в Лондоне такое не пройдет. Тон не тот. Пузырь с животной кровью легко можно заметить. Восточные сказки, даже переведенные на английский язык и рассказанные с итальянским акцентом, не впечатлят обычного англичанина. Подобные сюжеты нравятся только венецианцам, тесно связанным с восточными странами.