Отражение в воде стало кроваво-красным из-за расположенной напротив багровой стены. Кажется, что кровь продолжает течь в канал.

Это невыносимо.

Однако он не может оторвать взгляда от каменной кладки возле канала. Невозможно не представить тело Тома там, особенно теперь, когда он совсем недавно видел его труп в гробу с пропитанной кровью рубашкой. Он с трудом вспоминает, что на груди у его друга не было обнаружено никаких ран.

Тогда почему у него кровоточила грудь?

Это уже слишком. Валентин, спотыкаясь, уходить прочь, так ничего и не узнав. Он почти бегом возвращается в свои апартаменты, где подходит к окну и, прижавшись носом к стеклу, надеется увидеть любовников. Они исчезли, а их комната впервые выглядит захламленной и покинутой, словно они вовсе никогда не существовали.

На следующий день Валентин отбывает в Лондон.

Валентин Грейтрейкс, стоя в гондоле, направляющейся в Местре, оборачивается на секунду, чтобы бросить прощальный взгляд на вздымающиеся башни Венеции, острые и черные на фоне ярких цветов заката. Спустя всего несколько секунд вечер заволакивает город эфемерной дымкой, словно бы пряча неприятный сюрприз. При этом обманчивом освещении Валентин чувствует тревогу, хватая себя пальцами за горло. Он чувствует, что в городе действительно нет Мимосины Дольчеццы, но он не может отделаться от мысли, что здесь что-то нечисто. В Лондоне у него больше возможностей разузнать о ней и Томе.

В любом случае он оставил Певенш слишком надолго.

«Меня, несчастную, не замечают», — вспомнилась ему ее обычная жалоба. Очень странно, что она ни разу не написала ему за все эти недели. Она прислала лишь одну маленькую записку в день, когда он прибыл в Венецию. В записке было всего четыре слова. Их несложно запомнить, как любые слова, взывающие к совести. Певенш написала только это, даже не подписавшись: «Обо мне совсем забыли».

Я знала наверняка, что он был со своей Дольчеццой. Ничто не могло поколебать меня в этой уверенности. С чего бы ему быть в Италии так долго?

Я старалась не упоминать ее имени, когда интересовалась у Диззома датой возвращения дяди Валентина. Он довел меня до истерики ложью о каком-то эликсире, производство которого требует серьезной подготовки в Венеции. Словно в глупую бутылку не нальют обычное варево из трав, шоколада и одурманивающих спиртов, успех которого обеспечен благодаря раздутой рекламе и наглости дяди.

— А, ну конечно, — растягивая слова, сказала я. Я была вне себя от ярости. Бедный маленький Диззом морщился и наклонял голову, как он поступал всегда, когда разговаривал с папой. Большинство людей всегда так делали, когда говорили с папой.

Дважды в неделю Диззом приходил ко мне в академию с маленькой сумочкой, полной лекарств для моего своенравного желудка и слабого мочевого пузыря. Некоторые из них были очень недурны на вкус. Другие имели последствия, которых бы устыдилась любая леди. Да, некоторым девочкам, которые традиционно пили портер с госпожой Хаггэрдун после обеда, приходилось несладко из-за причуд моего организма. Я заметила, что из-за этого мероприятие стало быстро терять почитателей.

Госпожа Хаггэрдун заметила по этому поводу:

— Остаются только избранные.

Лондон и Венеция, январь 1786 года

Я все еще думала, что делать, когда прибыла в Лондон.

Я сопротивлялась сильному желанию броситься в объятия любимого. Поскольку в таком случае Валентин Грейтрейкс, сам того не желая, приведет моих преследователей прямо ко мне. Они знали о нашей связи. Первым делом они будут искать меня в его постели, с ужасными последствиями для нас обоих. Нет, нужно было подождать, чтобы мой след остыл, позволить Маззиолини приехать в Лондон, перевернуть его вверх дном, признать, что меня здесь нет, и убраться восвояси. Только тогда я могла идти к любимому.

Обратное путешествие в Лондон почти полностью лишило меня средств. Мои хозяева никогда не давали мне много наличности, желая предотвратить побег, который я все-таки совершила. Теперь я вынуждена была питаться одной росой, если только мне не удастся найти способ заработать.

Как я должна была зарабатывать все это время? Работа в театре была небезопасна, поскольку меня преследовал Маззиолини. Я не умела готовить, мыть или шить. У меня не было ни умения, ни желания зарабатывать подобным способом. Я не хотела загрязнить себя покорностью этих занятий, поскольку в противном случае мое лицо всегда носило бы отпечаток этих ремесел.

Я решила залечь к югу от реки, где все было дешевле. В некотором смысле мне было приятно находиться поблизости от того места, где Валентин занимался своими делами. Никто из его коллег, не считая Диззома, не узнал бы меня. Диззом редко покидал склад. Я могла спокойно ходить по тем улицам, опасаясь столкнуться лишь с возлюбленным. Я была всегда начеку, потому успела бы спрятаться, завидев его первой. Он же думал, что я в Венеции, потому ему не было нужды присматриваться к женщинам на улицах.

Я завела знакомство с одним кучером с помощью лести и показной беспомощности. Он посоветовал мне чистое место в одном из закоулков возле Лондонского моста, где его двоюродный брат держал пансион. Я сообщила, что я итальянка, трагически лишившаяся мужа во время заграничной поездки, и что я ожидаю перевод значительных сумм, причитающихся мне от состояния моего английского мужа. Между тем я сказала кучеру, а потом и его брату, что собираюсь пожить в крайней скромности и уединении.

Я добавила:

— Поскольку я сейчас нахожусь в стесненных материальных обстоятельствах, полагаю, что неразумно было бы жить на широкую ногу.

Хитрая хозяйка пансиона поглядела на мои дорогие одежды с удовлетворением. Я поняла, о чем она думает. Даже если моя история окажется ложью, моя одежда покроет расходы.

Я уселась на кровать. Простыни воняли дешевым мылом. Проспав несколько часов, я проснулась, и хозяйка подала мне какую-то серую кашу, которая, как она, вероятно, считала, подходит для недавно овдовевших женщин. По всей видимости, она планировала использовать мое горе, чтобы кормить меня самой дешевой едой.

Я одолела немного этой каши под ее зорким присмотром и объявила, что насытилась и теперь желаю немного погулять.

— После стольких дней и ночей, проведенных у одра умирающего мужа, мне кажется, прошли целые месяцы с тех пор, как я была на свежем воздухе.

Ее лицо искривила усмешка, и я поняла почему. Воздух Бенксайда едва ли можно было назвать свежим. Сюда лучше было бы приезжать с пахучими пастилками, засунутыми в ноздри, и шарфом, повязанным на лицо. Бенксайд вонял. Кожевни пахли мочой, пивоварни отрыжкой, а небо было затянуто летучими частичками сажи со стекольных заводов. Кучер предупредил меня, что здесь нет ни одного приличного заведения вроде кондитерской Моранди на Плейхаус-ярд. Подобные места можно было найти лишь в зажиточных северных районах города.