При слове «спускать» он сделал недвусмысленное движение бедрами, потому я больше не сомневалась, что нашла нужного человека. Я передала ему все деньги, которые были у меня в кошельке. Его глаза расширились от удивления. Тот факт, что я должна была потратить их совершенно на другого любовника, политика, который интересовал моих хозяев, доставлял мне удовольствие. Притом я сообщила, что это репетиция, потому Маззиолини ничего об этом не знал.

Несомненно, он видел, как я уехала под ручку с Валентином, но к тому времени уже не мог помешать мне. Впервые я смогла удивить его. Я была очень довольна.

В ту ночь я накормила Валентина Грейтрейкса анчоусами, артишоками и спаржей, которые продавались в Лондоне по баснословным ценам. Однако эти продукты славились тем, что вызывали приток крови к гениталиям. Рыбное блюдо состояло из усачей, которые усиливали мужскую силу, и французских угрей. Вместо воды я дала ему настойку кубебы, мускат с толчеными желудями. Почки подавались со сливками. Вместе с десертами, обильно посыпанными засахаренным имбирем, я подливала Валентину «ангельской воды», сделанной из эссенции апельсиновых цветов, розы и мирта, смешанной с мускусным спиртом и щепоткой серой амбры. И, наконец, он выпил стакан бренди, смешанного с яичным желтком.

Я вставала со стула несколько раз, якобы желая убрать пустые тарелки и принести новые блюда. На самом деле я хотела походить возле него, чтобы он мог хорошо разглядеть меня со всех сторон. Потом я снова садилась и ерзала на стуле, словно кошка, неожиданно пораженная весенним зовом плоти.

Между тем у него так сильно дрожали руки, что он расплескал соус на дамастовую скатерть, за аренду которой я заплатила уйму денег. Когда он в третий раз пролил на нее какой-то напиток, я потеряла всякую надежду и уже смотрела на скатерть как на свою собственность, ибо теперь мне наверняка пришлось бы заплатить ее полную стоимость.

Тогда я начала петь для него. Чтобы успокоить нервы и напомнить себе, зачем я все это затеяла, я выбрала небольшой циничный рефрен из одной венецианской пьесы. Но я исполняла его так, словно это была нежнейшая любовная песнь, не отрывая томного взгляда от его лица. Он купился, практически не понимая, о чем я пою.

Он распереживался, и это было так мило. Я сама ощутила определенное нервное возбуждение. Что-то должно было произойти, что-то иное. Мне казалось, что он тоже, как и я, хотел не животного совокупления, а чего-то более утонченного. Это должно было произойти, несомненно, ведь в противном случае весь вечер пошел бы насмарку. Но это была не единственная цель. Мне казалось, что наша связь должна породить некие более глубокие чувства.

Я заметила, что его глаза блестят от слез, и знаками спросила, почему он плачет. Он так же, знаками, ответил, что моя песня показалась ему очень грустной. Я улыбнулась, желая ободрить его. Я тоже чувствовала грусть, которая, как мне казалось, появилась из-за того, что выпила лишнего.

— Я не понимаю. Ты, кажется, обладаешь властью над моими глазами. Ты приказала им плакать, и они зарыдали, — сказал он.

Мне так это понравилось, что я пропела тот же рефрен еще раз, но теперь слова песни казались мне отвратительными. Жаль, что я не выбрала более нежную песню. Этот Валентин Грейтрейкс заслуживал лучшего. Он был достоин доброты. Мне понравилась эта мысль. На его лице отразилось влечение, и мне это понравилось. Я была довольна, но не так, как обычно, ведь в моей работе такое выражение лица любовника означало, что вскоре я смогу выудить из него ценную информацию. Мне нравился его энтузиазм, поскольку, как ни странно, он перекликался с моими чувствами.

На его лице была написана задумчивость, предвкушение и, неожиданно, надежда. Я тоже почувствовала ее. По крайней мере, мне казалось, что именно надежда начала растворять все мои расчетливые планы, пока я смотрела на него. Да, я хотела переспать с ним. Но не только это. По всей видимости, вино оказалось крепче, чем обычно. Ибо только так я могла объяснить то одуряющее ощущение, которое затуманило мой мозг.

Я извинилась и быстренько шмыгнула в коридор. Достав из кармана зеркало, я проверила, не испортило ли пение цвет лица. Сунув в рот еще одну пастилку для освежения дыхания, я быстро и умело оправила платье. Я не хотела, чтобы оно оставило на коже красные следы, когда он увидит меня обнаженной. Я хотела выглядеть свежей, как младенец. Что-то во мне не хотело расставаться с одеждой, хотя больше всего я желала близости с ним. Важная часть меня еще не была готова к тому, чтобы я оголила тело перед этим человеком, хотя я столько раз делала это с десятками других мужчин, которых выбирали хозяева.

Впервые за шестнадцать лет я не расставляла вокруг кровати никаких стульев.

Что-то в моем новом английском любовнике сделало то, что я считала невозможным. Было в нем что-то, что смогло стереть ржавчину с моего сердца.

Когда все прелюдии закончились и мы легли в постель, я поняла, что пропала.

Я поняла это, потому что почувствовала печаль. Легкая меланхолия напоминала тихий звук медленной музыки. Вместо обычного ощущения триумфа или горячего жжения полового влечения я почувствовала отрешенность. Неожиданно для себя я нашла свое сердце и тут же его потеряла.

Я была уверена, что он тоже любит меня. Его неуверенность и молчание подтверждали искренность. Я по привычке проанализировала его поведение, не упуская из виду ничего, пытаясь обнаружить лесть. Ничего. В его подарках тоже не было лести. Все мужчины дарят подарки. Он не знал, что я стала абсолютно равнодушна к холодному блеску бриллиантов со времен памятного случая в отрочестве.

Поначалу я подмешивала ему в напитки различные местные снадобья, которые должны были его успокоить и возбудить, однако очень скоро перестала это делать, потому что обнаружила, что мне хочется проводить время с ним, а не с его измененным образом. Я больше не могла изображать любовь, ибо она жила в моем сердце.

Иногда я немного сожалела, что для того, чтобы выразить свои чувства, я пользовалась теми же приемами, что и на сцене. Движения были те же. Теперь они стали правдивыми, однако я не знала, как обновить их, как сделать их искренними.

Время от времени я выходила из отрешенного состояния и радовалась неожиданному повороту судьбы. Здесь, в моей власти, был мужчина, желанный не только из-за положения и богатства, но и из-за внутренней привлекательности. Я почувствовала легкую злость на свою работу, которая никогда не посылала мне даже вполовину такого приятного человека. Я познала десятки мужчин, однако для себя мне следовало найти одного, который смог бы действительно доставить мне удовольствие.

Для меня ничего не значило то, что он с легкостью мог бы содержать меня. За всю жизнь я ни разу не общалась с бедняками, за исключением разве что монахинь из монастыря святого Захарии. Я выросла в роскошном дворце, а работать мне пришлось среди любвеобильных вельмож. Если они были поражены пороком игрока или желали таких дорогих женщин, как я, то могли себе это позволить благодаря фамильному наследству. Деньги для таких людей были ничем, пустышкой, поскольку они никогда их не зарабатывали. Однако Валентин Грейтрейкс, несмотря на свое богатство, казалось, понял, что мне их не хватает, чего никогда не случалось прежде ни с одним мужчиной. Мой новый любовник брал любые счета, которые видел у меня на столе, и тут же оплачивал те небольшие суммы, что были в них прописаны. Это означало, что впервые у меня появилась постоянная сумма наличности, которую я могла использовать по своему усмотрению. Я отложила эти деньги на черный день. До сих пор я откладывала деньги, экономя на таком необходимом элементе женского туалета, как духи. Вместо них я использовала свое актерское мастерство и очаровывала мужчин без всяких экзотических ароматов.