Каждое его слово было мне приятно. Он так просто рассказывал о своем «имении», которое, как я поняла, было особняком в Ирландии, своих лошадях, которые, по всей видимости, были породистыми скакунами, и конюшнях, вероятно, располагавшихся в парках его родового гнезда.
Да, он мне очень нравился. Мне нравились его внешность, его стиль, даже его небрежный акцент, который, как мне сказали, присущ многим английским аристократам. Мне нравились его роскошные апартаменты на Бонд-стрит. Мне нравились нетронутые экземпляры «Журнала для джентльменов», разбросанные по его столу, даже старые выпуски. Мне нравилось, что он может уделять мне столько времени. Я с благодарностью думала о том, сколько приглашений на модные балы он отверг, лишь бы побыть со мной. Я представляла все эти официальные и полуофициальные письма, запечатанные сургучом в дорогих конвертах, которые я ни разу не видела, ведь он осмотрительно убирал их с глаз, чтобы не смущать меня.
Он не мог не нравиться. Честно говоря, очень скоро у меня возникла непреодолимая тяга постоянно находиться в его обществе. Я любила разговаривать с ним. Он был достаточно умен, однако его было легко напугать. Вспомнить только тот глупый случай с моей заколкой, которую он принял за летучую мышь! Даже это происшествие подогревало мое нежное отношение к нему и мою обеспокоенность.
Мужчину так легко сбить с толку. Самая незначительная мелочь может испортить любовные утехи.
Сначала мне казалось, что все у нас хорошо, что я не сделала ничего такого, что могло ему не понравиться.
Потом появился неожиданный раздражитель. Я считала, что этому не стоит уделять никакого внимания, что это мелочи. Но в этом я допустила серьезную ошибку. Отравленная шпилька может нанести серьезную рану.
Проблема была в этой девочке на его попечении, дочери его близкого друга и партнера, совсем недавно погибшего при обстоятельствах, которые он мне объяснил довольно туманно. Я поняла, что его друга погубил конкурент, но не выспрашивала подробностей, видя, какие страдания причиняет ему эта тема.
Я никогда не видела эту девочку, но полагаю, что она была в достаточной мере похожа на отца, чтобы напоминать моему любимому о друге каждый раз, когда он на нее глядел.
И эта бойкая малышка вертела им, как хотела, прекрасно зная, что он считал своей ответственностью заботу о ней. Он выполнял любые прихоти этой маленькой чертовки, вел себя как последний глупец, и мне это не нравилось.
Несмотря на юный возраст, она считала, что имеет полное право на заботу моего возлюбленного. Ей было наплевать на его чувства, пока она получала то, что хотела. Я не могла не проводить неприятные параллели со своим прошлым. С тех пор как родители отдали меня в монастырь, я больше не знала роскоши. Мне всегда приходилось зарабатывать любые поблажки и выгоды, часто самым унизительным способом.
После общения с Певенш Валентин всегда возвращался подавленным и напряженным. Мне стоило большого труда успокоить его! Это было утомительно. Я очень скоро начала ненавидеть эту девочку.
Я видела, что ее компания была для него мукой.
Я чувствовала, что она ему не нравится, несмотря на то, кем был ее отец. Она неблагодарно относилась к его вниманию.
Однажды я услышала, как Валентин давал распоряжения своему седовласому дворецкому Диззому, который благодаря простоте Валентина не носил ливреи.
— Она сказала мне, что ей не нравится учительница французского. Эта женщина отчитала ее перед другими учениками за что-то. Учительницу нужно устранить. Она не должна не только преподавать Певенш, но и вообще работать в этой школе. Да, и еще один момент. Кажется, что они кормят ее чем-то, что ей не нравится. Я составил список под ее диктовку. Они должны кормить ее только этим.
Он частенько передавал Диззому разные списки от нее. Однажды он даже дал ему обрывок ленты, которая принадлежала другой девочке и очень понравилась Певенш. Диззом должен был немедленно отыскать такую же ленту, купить три ярда и доставить Певенш.
«Какое же чудовище эта Певенш»,— подумала я, выслушивая эти требования. Но вслух сказала другое:
— И какие предметы преподают бедняжке в школе?
Я смотрю, она уже научилась получать то, что хочет.
Оказалось, что бедняга Валентин не знает этого. Девочку образование не интересовало, потому, по всей видимости, они никогда не обсуждали его. Он ее не расспрашивал, да ему и не было это интересно. То, с какой хмурой решительностью он угождал всем ее капризам, говорило мне, что он потерял всякую надежду сделать из нее хорошего человека. Он просто избрал более простой путь, ни в чем ей не отказывая. Если он давал Певенш все, чего она хотела, можно было реже с ней встречаться, и я подозревала, что, обнаружив эту закономерность, Валентин подсознательно следовал ей.
Иногда он возвращался от нее с каким-то странным, скрытным выражением лица, и я гадала, какую гадость она сказала ему на этот раз.
В те дни, когда они не виделись, она посылала ему длинные, пространные письма, написанные большими буквами и с грамматическими ошибками даже в самых простых словах. Эти послания обычно подписывались «Малышка П.», что, без сомнения, было прозвищем, данным ей отцом. Очевидно, что девочка видела определенную выгоду в том, чтобы подольше казаться маленькой. И действительно, именно эти записки, подписанные таким образом, привлекали наибольшее внимание ее опекуна.
Он всегда отвечал на них, забывая обо всем на свете. Он писал что-то вроде: «Я уверен, что ты на верном пути» или «Я восхищаюсь тем, как ты справляешься с этими трудностями». Однажды он даже написал: «Да, та девочка действительно свинья, твои действия были логичны». Когда я подходила к нему в такие моменты, он прятал письмо под рукав, даже рискуя выпачкать его чернилами. С другой стороны, я решила, что, если он смущается в такие моменты, значит, он не совершенный идиот в ее отношении. По крайней мере, он знал, что выставляет себя на посмешище.
Чаще всего он писал: «Конечно, дорогая Певенш. Вышли мне счет».
У нее был еще один талант. Я заметила последовательность в нескольких ее письмах, поскольку всегда читала эти неграмотные послания, когда Валентин выходил из комнаты. В одном она просила, например, пару «дешевых» лайковых перчаток. Конечно, мой возлюбленный тут же распорядился, чтобы ей купили их и доставили в школу. Но на следующий день от нее пришло подчеркнуто вежливое письмо, полное самопожертвования. В нем она писала, что, конечно, перчатки не так уж важны и она сможет обойтись без них, довольствуясь парой старых, если это такая проблема. Правда, старые придется починить, чем она, конечно, займется, как только ей станет немного лучше. Валентин тут же ответил ей, умоляя не беспокоиться по этому поводу, потому что десять пар розовых лайковых перчаток скоро будут найдены и отправлены ей. Она ответила просьбой не утруждаться, потому что привыкла к старым черным перчаткам. В любом случае, так как она не выходит в свет, ей не нужны новые перчатки. Прочитав это письмо, Валентин разнервничался. Существовала реальная возможность, что она отказалась бы от того, чтобы он выполнил ее просьбу. Конечно, подобные истории всегда заканчивались тем, что она получала что хотела, не выходя при этом из образа мученицы.
В минуту слабости Валентин поведал мне, что, когда Певенш не получает желаемого, она идет в угол, берет укулеле и начинает дергать струны, производя отвратительные звуки и гнусаво и фальшиво подпевая.
— Когда я это слышу, мое сердце содрогается, — признался он. — Эту укулеле ей подарил отец. Когда она начинает это делать, то выглядит такой жалкой, что я тут же вспоминаю о том, что она сирота. Она не настолько умственно развита, чтобы понимать, какой эффект на меня это производит.
Я подумала, что, если бы она при мне позволила себе так капризничать, я бы отстегала ее розгами по мягкому месту.
Вслух я воскликнула:
— Бедное дитя! Но ты не должен считать себя виноватым. Она ведет себя так, словно ты каким-то образом принес ее отца в жертву. Ты был его лучшим другом, ты не должен забывать об этом. И твоя память и любовь к другу выражается в щедрости по отношению к его дочери. Никто не смог бы быть лучшим опекуном, чем ты.
