С каким-то радостным доверием я двигался но предназначенному мне пути. Глаза мои, истомленные тюремной грязью и серостью, не могли вдоволь насытиться блеском моря. Уши впивали крики чаек, грохот прибоя, хлопки парусов. Дельфины в каждом прыжке успевали послать мне зубастую, ободряющую улыбку.

Константинопольский порт ошеломил меня. Казалось, сотни пестрых торговых судов, стоявших у его причалов, были заполнены бывшими строителями Вавилонской башни, которые решили съехаться сюда, чтобы вновь обрести единый язык. И на чем же остановят они свой выбор? Нет, ни греческий, ни латынь им не подойдут. Их влечет самый всеобщий, самый простой, самый безобманный язык — язык денег.

Пока мои носилки плыли от гавани Феодосия до форума Таури, через весь бескрайний Филадельфийский район, я наслаждался зрелищем уличной толпы. Мне хотелось занырнуть в нее, как в воду, брести без цели, задевать встречных плечами, локтями, коленями, покупать подряд у торговцев всю снедь, украшения, ткани, шкатулки, шапки, сандалии, расписные амфоры, хитроумные игрушки, вышитые скатерти. На пути от форума Константина до стены Ипподрома дома делались все выше, их барельефы, окна, ковры на балконах — все наряднее.

Проплыла в стороне огромная статуя Афины, еще дальше мелькнули купола храма Святой Софии.

Бесконечная лестница богатства и власти делалась все круче по мере приближения к дворцу.

И внутри дворца она не кончалась.

Начальник дворцовой стражи вел меня от входных ворот до дверей канцелярии — и голова его уходила в плечи все глубже, шаги делались осторожнее и тише.

Потом помощник брата провожал меня до приемного зала — и его дыхание учащалось, как будто он ступал не по мраморному полу, а по камням крутой горной тропинки.

И притихшая толпа придворных внутри зала устремляла взгляды вверх, к двум пустым тронам на возвышении. Свет сотен свечей лился из люстр под высоким потолком, ослепительно вспыхивал и дробился на золотых спинках, резных эмблемах, подлокотниках, балдахинах.

Горло у меня пересыхало и отказывалось пропускать воздух в грудь.

Я чувствовал, что надвигается что-то небывалое, торжественное, роковое.

Наконец загремели трубы.

Императорская чета появилась в дальних дверях.

С какой-то радостной готовностью толпа рухнула на колени, склонилась ниц. Я тоже упал ничком и некоторое время видел перед собой только чужие подошвы и серые мраморные узоры пола.

Когда я поднял глаза, император и императрица уже стояли на возвышении.

Лицо императора Феодосия было серьезным и чуть мечтательным. Казалось, на этом лице никогда не могло бы появиться выражение скуки. Владыка Восточной империи с приветливым любопытством оглядывал собравшихся. Но если бы зала была пуста, он, похоже, не испытал бы разочарования и с удовольствием вернулся к своим мыслям и мечтам.

Я перевел глаза на императрицу — и замер.

Будто невидимая лестница, по которой я поднимался весь последний час, достигла своей верхней точки — и оборвалась в пропасть.

Будто в мое и без того сдавленное горло вошло длинное лезвие и пронзило мне грудь нестерпимой болью.

Будто все свечи разом упали с потолка и прижались горячими язычками к моим щекам, плечам, ладоням.

Ибо под слоем белил и румян, под золотой императорской диадемой, под свисающими вдоль щек жемчужинами я мгновенно и безнадежно разглядел, узнал, впитал — неповторимо прекрасное, бесконечно родное — и мгновенно ставшее далеким и чужим, заполнявшее сны — и превращенное в сон, чудом возвращенное — и тут же навсегда отнятое — лицо Афенаис.

«Предчувствие не обмануло — Господь вел меня прямо к ней», — успел подумать я, проваливаясь в глубокий и долгий обморок.

Вот они и явились за мной.

Всего двое верховых, в какой-то странной, незнакомой форме. Приказали одеться и ехать с ними. Куда — неизвестно. На вопросы они не отвечают. Правда, не арестовали слуг, позволили помолиться перед отъездом, отдать распоряжения по дому. Но все равно я уверен, что эта запись — последняя. Приложу к ней отрывок, подготовленный вчера. Надеюсь, Бласт сумеет переправить его в наш тайник.

Вот и все.

Прощай, мой долгий, мой любимый труд.

Да сбудется воля Господня!

Я пролежал почти месяц в доме брата Маркуса, и медицинские светила Константинополя приводили к моей постели своих студентов, чтобы показать им, как умирает человек, у которого все части тела абсолютно здоровы. Глаза у меня открывались и закрывались, рот сохранял способность пережевывать кашу и хлеб, размоченный в воде, горло по привычке совершало глотательные движения — но это, пожалуй, и все. Язык и губы с трудом могли сложить две-три просьбы, и тогда слуги отирали мне пот, подносили питье, поднимали и держали над ночной посудиной.

— Душа его еще не рассталась с телом, — глубокомысленно объясняли врачи, — но уже утратила власть над своей бренной оболочкой. Оболочка некоторое время сохраняет способность к растительному существованию. Вы знаете, что на мертвом теле некоторое время растут волосы и ногти. А это тело вдобавок может еще дышать и потеть.

При этом я все понимал, всех узнавал, всех помнил. Брат Маркус просиживал у моей постели часы и беседовал со мной, задавая вопросы, на которые я мог шептать в ответ лишь простые «нет» и «да». И когда однажды он спросил, болит ли у меня душа, я честно прошептал «нет».

Боли не было.

Был покой, тишина, тихое утекание.

Случилось то, что и должно было случиться.

Не я ли первый — раньше всех — знал, что моей возлюбленной суждена небывалая судьба? Не я ли был сразу заворожен царственной гордыней тринадцатилетней девочки? «Обычное ослепление влюбленного», — сказали бы мне тогда. Но я-то предчувствовал, знал, что мне не угнаться за полетом ее сердца, рвущегося только вверх и прочь, вдаль и вперед.

И вот она улетела к недоступным, холодным вершинам монаршей власти — а я оборвался, отстал. И разбился, видимо насмерть. Какие-то важные, неизвестные врачам жилы надорвались внутри — и вино жизни больше не может течь по привычному руслу. Случай редкий, описания его еще нет в медицинских книгах — ни у Корнелия Цельса, ни у Галена, ни у Орибазия. Но теперь скоро появится. Хоть этим послужу науке.

Однажды меня разбудило ощущение холода, текущего по ступням. Я инстинктивно попытался втянуть ноги под одеяло — и, к моему изумлению, они повиновались мне.

Я открыл глаза.

Чье-то бородатое перевернутое лицо склонялось над моей головой. Человек, стоя за изголовьем кровати, держал одну ладонь под моим затылком, а другой осторожно поглаживал мне лоб и виски.

— Бласт! — изумленно ахнул я, и голос мой прозвучал неожиданно звонко. — Откуда ты взялся?

— Приплыл только вчера. Около Крита попали в сильный шторм. Пришлось пристать к берегу, чинить корабль три недели. Тут не болит?

— Нет. Немного щекочет. И жарко от твоих пальцев.

— Жарко — это хорошо. Буду гладить голову каждое утро и вечер. Тогда закупорки растают, и сила потечет обратно к мышцам. Нужно дней пять или семь.

Он оказался прав — через неделю я уже ходил по комнате без посторонней помощи, мог держать миску и нож, надевал хитон, завязывал пояс. Брат Маркус обнимал попеременно то меня, то моего чудесного исцелителя. Но заявил, что все это нужно сохранить в тайне. Полуграмотный слуга простыми поглаживаниями черепа вылечил больного, которому придворные эскулапы предрекали смерть? Такой конкуренции они не потерпят. Обвинение в колдовстве и черной магии будет направлено епископу немедленно.

Когда я совсем окреп, брат начал осторожно расспрашивать меня о моих планах. Нет, он ничуть не торопит — я могу жить в его доме, сколько захочу. Но вообще-то ему очень нужен в канцелярии надежный помощник. Император Феодосий любит, чтобы друг его юности ездил с ним на охоту. Но и в эти дни движение документов должно продолжаться. Ему было бы спокойнее, если бы доверенный человек подменял его.