— Мне было двенадцать, — тихо говорит она. — Совсем еще глупая, да? Но я твердо сказала себе: «Ни за что. Другие пусть купаются в этой грязи, а я не стану. Любой ценой». Но какой ценой можно вырваться из-под воли родителей? Которые уже подыскали мне жениха? Только одной, только одной… Конечно, мне было приятно всеобщее внимание… Все принялись восхвалять меня, когда я объявила, что хочу дать обет безбрачия… А когда пришло послание с наставлениями от епископа Августина из Гиппона, его читали вслух всем домом. Но мне… Каково мне было слушать эти хвалы целомудрию, когда я знала, знала уже, что сам Августин семнадцать лет прожил с конкубиной… Что у него был сын от нее… А потом он прогнал ее и жил с другой. Как они могут?!..

Она в возбуждении снова подносит руки к голове, запускает пальцы в рыжеватые волосы и тут же вскрикивает от боли.

Я в тревоге подбегаю к ней.

Она с виноватым видом протягивает мне ладонь, и я вижу, как две мертвых пчелы медленно поднимаются на подушке вспухающего волдыря.

Прошло почти полгода со смерти нашего сына, прежде чем Клавдия снова стала откликаться на мои ласки. Но теперь ее плоть часто загоралась сама по себе, не дожидаясь, чтобы ее воспламенил тлеющий уголек моего желания. Даже в дни христианских праздников и поста она могла вдруг начать примерять в опочивальне новые рубашки прямо у меня на глазах. Или ночью, якобы во сне, якобы случайно, она откидывала под одеялом руку мне на грудь или касалась коленом моего бедра. Сознаюсь, не всегда мне удавалось совладать с собой, и потом, на исповеди, я со стыдом признавался священнику в грехе невоздержания.

Она стала надолго отлучаться из дома. Правда, у нее всегда находилось объяснение: задержалась на базаре, в банях, навещала бабку, и та попросила растереть больное плечо. Все эти оправдания предлагались мне вялым голосом, как бы нехотя. Хочешь — бери мой товар, хочешь — нет. А я жалел ее и не мог проявлять строгость. Даже когда от ее одежды шел запах паленой шерсти или вина, я не смел открыто высказать свои подозрения. Но потом служанка подтвердила: бабка водила Клавдию к жрецам, и они участвовали в тайных жертвоприношениях.

Хотя сладострастие кидало нас друг к другу чаще, чем раньше, мы больше не были одна плоть. Моя жена отдалялась от меня с каждым днем. В глубинах ее души шла какая-то темная, тайная работа, в которой мне не было места. Будто город поспешно и упорно наращивал свои стены перед подступившим врагом. Мое красноречие, моя вера, моя убежденность переставали что-то значить. Со мной не вступали в переговоры. Я ощущал, что назревает что-то грозное, какая-то отчаянная вылазка осажденных чувств, но был не в силах предотвратить ее.

Это случилось холодным и солнечным февральским днем.

Сначала я не мог понять, что именно показалось мне таким тревожным и необычным в отцовской церкви. Потом до меня дошло: среди прихожан, собравшихся на утреннюю службу, не было женщин.

— Куда они подевались? — шепотом спросил я у нашего дьякона.

Он посмотрел на меня так, точно я был воскрешенным Лазарем, успевшим позабыть все, что происходит на этом свете.

— Мартовские календы, — тихо сказал он, — Луперкалии…

Я почувствовал, как сердце мое раздувается, словно готовясь принять целое озеро безнадежной тоски. Тихо выбрался из церкви, быстро, сбиваясь на бег, дошел до дома. Уже все поняв, обошел пустые комнаты второго этажа, заглянул в кухню, в комнату служанки. Костяная булавка, оброненная на ступенях, треснула под ногой.

Я вышел обратно, под холодное солнце, и побрел по улицам.

Кучки возбужденных женщин начали попадаться мне уже за углом.

Молодые и старые, и совсем девчонки, и солидные матроны, богато одетые и оборванки — они слетались и разлетались, как стая растревоженных птиц, показывали пальцами то в одну сторону, то в другую. Пускались бежать, замирали, кидались врассыпную, манили друг друга руками… Их раскрасневшиеся лица проносились у меня перед глазами, но я шел среди них как невидимка из царства теней. Я для них не существовал.

Вдруг они замерли, вслушиваясь в гул, идущий со стороны Палатинского холма. Топот ног, выкрики, взвизгивания… Некоторые женщины двинулись в сторону шума. Другие в страхе и волнении жались к стенам. Одна толстушка выбежала на середину улицы и стала кружиться, как вакханка. Ее синий хитон вздувался колоколом.

Тут из-за угла появились первые луперки. Судя по зеленым набедренным повязкам, они были из клана фабианцев. Кровь жертвенных козлов пятнала их плечи, спины, лбы, бороды. Пританцовывая и распевая, они двигались зигзагами, от стены до стены, перепрыгивали сточную канаву посередине, размахивали своими ремнями. Скорее это были просто полоски свежесрезанной козлиной кожи, еще с остатками жира и шерсти.

Завидев луперков, толстушка замедлила свое кружение, присела, так что синий колокол сжался, опал. Потом она зажмурилась и решительно пошла вперед, выставив навстречу ремням обнаженные руки ладонями кверху. От первых ударов она замерла, потом стала визжать и часто подпрыгивать на одном месте. Но рук при этом не опускала. Белая кожа быстро покрывалась красными рубцами. По запрокинутому к небу лицу катились слезы.

Остальные женщины, словно завороженные этим зрелищем, застыли на своих местах.

Луперки вдруг разом испустили охотничий крик и кинулись на них.

Что тут началось….

Одна не выдержала, бросилась бежать, но запуталась в подоле и упала.

Другие остались на местах, выставляя вперед руки и заранее пританцовывая в предвкушении боли.

Визг, смех и плач сливались с хлесткими хлопками ремней.

Какая-то обезумевшая служанка сбросила хитон и носилась между луперками обнаженная по пояс, принимая удары плечами, грудью, спиной.

Богато одетая матрона, с распущенными волосами, деловито размазывала по лицу то ли свою, то ли козлиную кровь.

Седая старуха приставила к голове рожки из пальцев и запела старинный гимн богу Фавну.

Услышав знакомые слова, луперки сцепились руками и ремнями в живую цепь, запели и понеслись дальше, на поиски новых благодарных жертв.

А я побрел в другую сторону, и безумие, охватившее город, лилось и лилось мне в сердце леденящей тоской. Я ждал, что вот-вот тоска обернется знакомым слепящим светом и ярость захлестнет мой мозг. Но этого не случилось. Видимо, лик неистовства, бушевавшего вокруг меня, отпугнул даже моего вечного врага.

Что тут можно было поделать?

Священника, попытавшегося вмешаться и остановить беснование, женщины на моих глазах чуть не забили камнями и палками.

Городские стражники попрятались все до одного.

Бесовщина растекалась по улицам как лава. Неужели все наши молитвы, проповеди и примеры праведной жизни и проклятья греху — все можно было смыть из душ людей вот так, в одночасье? Не так ли вода в половодье уносит наши вешки и плетни, которыми мы пытались разделить неделимое поле земли? Не из песка ли выстроены бастионы нашей веры?

Какая-то женщина в изорванной одежде вдруг остановилась передо мной и требовательно уперлась ладонью мне в грудь. Остекленевший взгляд шел через меня, в те запредельные края, откуда только и приходит что-то важное в нашу жизнь — спасение или погибель. Лишь когда она убрала с лица рассыпавшиеся волосы, я узнал свою жену.

Она дала мне укутать себя моим плащом, послушно дошла со мной до дома. Служанки все еще не было, так что мне пришлось самому помочь ей отдирать лоскутья рубашки, смывать засохшую кровь, смазывать рубцы на спине и плечах. И все это время окаменевшая улыбка не сходила с ее губ.

Лишь два месяца спустя, вместе с воинственным щебетом птиц, в глаза ее вернулся живой блеск, и голос стал звонким, и улыбка, которой она встречала меня по вечерам, сделалась осмысленной, щедрой, лукавой. И так, безудержно улыбаясь, она объявила мне майским утром, что сомнений больше нет: то ли в ответ на наши молитвы у алтаря, то ли в благодарность за свежую кровь на огне жертвенника, то ли за танцы под ремнями — так или иначе, небеса смягчились и снизошли одарить нас новым ребенком.