– Мой народ будет жить так, будто его нет, я обещаю тебе это.

Насколько знал Лотарь, они так и жили – укрылись в шелковой листве, задрапировались тишиной. Создали тихий заповедник мира.

По крайней мере, до Дун Лиместры.

Лотарь обернулся к Морелу:

– Значит, вот как вы служите. А ведь мне говорили, что из Высоких домов никого не осталось.

– Мне тоже так говорили, ваше величество. Мы считали, что этого эльфа уничтожили вместе с его королем. У нас были ложные сведения, и этим сведениям без малого двести лет. Позвольте моим людям исправить ошибку…

Он не позволил.

– Эрванн мак Эдерн, – сказал Лотарь, – мы, цесарь Великой Державы Остланда, с сего момента берем вас и ваш народ под свое покровительство.

На самом деле коронации еще не было, и слово «цесарь» он произнес с опаской и замиранием сердца.

Никто не возразил.

Остроухому надели обсидиановые браслеты, и тот спокойно пошел за цесарским магом.

– Он пришел умирать, – сказал юноша-толмач, завороженно глядя эльфу вслед. – Он… надел сиреневое.

Цесарь перехватил взгляд Морела и улыбнулся:

– Не нужно.

– Государь, он им сочувствует!

– Ну не рубить же ему голову, – сказал Лотарь. – Времена изменились, Морел. Изменились.

Другой бы явился с предложением верно служить, – но этот наслужит, пожалуй.

В Дун Лиместре, втором городе Державы, остроухих попробовали заставить работать. Чтобы не коптили зря небо, которое им больше не принадлежало. То, что вспыхнуло тогда в городе, затоптать получилось только вместе с эльфийским кварталом. Да и то – стыдно – обычный погром превратился едва ли не в войну Покорения, так что в Державе вспомнили старые времена, а кто-то – старые песни.

Впрочем, при матушке особо было не распеться.

Двор недоумевал – какая же с него польза, государь? Никто из них не понимал эльфов. Что до Лотаря, у него было достаточно времени, чтобы изучить трактаты дивных, сохранившиеся в библиотеке. Они слишком ценили жизни своих, для них обречь соплеменника на опасность – это гес. А уж если дело о жизни наследника Высокого дома…

– Пока он наш заложник, мы можем не вспоминать об эльфах. В том числе и о тех, которые еще прячутся от вас, господа, по лесам…

Эрванна поселили в Левом крыле – к вящему неудовольствию Морела. Но сделать тайник ничего не мог – пленников высокого рода всегда селили в Левом крыле. Однако ни у кого из прежде живших там не было такой богатой охраны, никому из них не приходилось носить обсидиановые браслеты; никого не поили каждый день настойкой волчьей ягоды.

Береженого бог бережет.

После того, разумеется, по столице только и разговоров было о том, как молодой цесарь пригрел остроухого.

Разорванный с ними, лучше пусть судачат об этом… а не о чем другом.

С Морелом они по вечерам играли в карты. Так было удобнее: днем он выслушивал доклады, а вечером – понимал, о чем в этих докладах говорилось на самом деле. Карты у Морела традиционно оказывались лучше. Цесаря это успокаивало.

Иво Морел не походил на начальника тайной службы. «Тайнику» полагается быть тихим и скользким, как рыба, говорить ровным голосом и двигаться бесшумно. Морел откровенно и гулко стучал каблуками по дворцовым коридорам, его смех едва не взламывал стены и заставлял дрожать зеркала. Он был красив какой-то книжной, прописной красотой. Умел при надобности быть полированно-вежливым, но со всей вежливостью – оставался искренним.

В той мере, в коей это было возможно.

Собственно, Морел и «тайником» не назывался официально. Лотарю вообще не нравилась идея тайной службы. Так что барона Полесского до сих пор именовали капитаном особой цесарской охраны. Родом он был из глухого угла Державы – одного из тех, в существовании которых в столице по-настоящему не уверены. Цесарина приметила молоденького гвардейца после разгрома резервации в Дун Лиместре. Вытащила его из толпы тусклых храбрящихся неудачников, копошащихся у самого подножия трона. Поставила охранять наследника.

За какие заслуги – Лотарь предпочитал не интересоваться.

Их вечерние партии в «дурака» хоть и не отвратили вовсе от Морела других, но все же отдалили. Сам он держался независимо, будто бы не видя в своей приближенности ничего особенного. Лотарь видел, как отточенно-любезны с Морелом придворные, и знал – если «тайник» вдруг поведет себя странно, кто-нибудь да донесет.

– Государь, вы позволите мне говорить откровенно?

– Я не хочу, – сказал Лотарь, – чтоб ты когда-либо говорил со мной по-другому. Сдавай.

– Ваше величество напоминает мне ребенка, нашедшего отцовский пистоль. Это, без сомнения, самая интересная из игрушек, остальные ей и в подметки не годятся… но и самая опасная, не правда ли?

Лотарь сдвинул брови, но говорить пока ничего не стал.

– Говорят, что скоро всей столице придется учить эльфийский…

– И не помешало бы! А то что это – все кичимся своей высокородностью, а на чужом языке двух слов связать не можем. Перед послами стыдно!

«А послов – послать, – говорила матушка. – Откуда приехали – туда и послать».

– Двор болтает, что вы проводите больше времени с эльфом, чем с цесариной и княгиней Белта вместе взятыми.

– Скучно, – потянулся цесарь. – Надоело. Потом, эти анекдоты по всему дворцу… «Цесарь знал, что княгиня Белта – белогорская шпионка, но она была так хороша в постели…»

«Тайник» сдержанно улыбнулся:

– Неужто ваш постельничий не может подобрать вам развлечения поспокойнее?

– Знаете, Морел, здесь во дворце очень легко найти, с кем спать. И неизмеримо труднее – с кем бодрствовать.

– Навищо вы тримаете його у неволи? – спросила жена. – Так не можно.

– Говорите по-остландски, сударыня, – терпеливо сказал Лотарь. – Что же, вы его боитесь?

Она покачала головой:

– Мы не бачили вид ных зла.

Ей бы еще играть в куклы, тоненькой девчушке, дочери гетмана из Эйреанны, которую выбрала для Лотаря мать. Нынешняя цесарина говорила «шо» вместо «что», боялась пышных приемов и ветра, гудящего в трубах.

– А шо, Лоти, вин у вас так страшно вие? Чуете, шо спивае: «Унесу-у… Унесу-у…»

Поначалу она честно старалась его полюбить.

Но глупостью ее кто-то может воспользоваться, а «право веретена» в Державе никто не отменял.

Хоть и пора бы.

Об остроухих говорили, будто они не выносят неволи, но эльф принял заключение с беспокоящей невозмутимостью. Лотарь пытался вызвать заложника на разговор; высмотреть на совершенном лице проблеск чувства, различить интонации в эльфийской речи, которых, говорят, человеческое ухо не схватывает вовсе.

Цесарь заставал Эрванна за чтением; за раскладыванием книг; за странной и сложной игрой в бисер, от которой тот мог не отрываться часами.

Эльф вел себя, как путник, застигнутый снегопадом на почтовой станции.

Ему просто надо было убить время.

Двор боялся его так же беспочвенно и неумолимо, как и весь народ – тот усердно приписывал эльфам все сотрясающие страну бедствия – и голод, и морозы, и чуму с холерой – хотя с чего бы дивным распространять человеческую заразу?

Только у цесарины, до замужества носившей эльфийское имя, не было к нему страха.

Но ей Лотарь раз и навсегда запретил приближаться к Левому крылу.

– Государь, – сказал Морел в другой раз, – вы не заключили эльфа в крепость оттого, что связаны Словом. Но какое Слово велит вам посещать Левое крыло?

– Полноте, Морел, – Лотарь повел плечом. – Уж я знаю, как одиноко может быть пленнику…

Цесарь сам не понимал, отчего его тянет в Левое крыло. Наверное, оттого, что никто не осмеливался сопровождать его туда; никто из придворных не стал бы искать его там – из странного чувства такта, обостренного, как любое чутье, необходимое для выживания. В последнее время Лотарь все чаще вспоминал об оставленных в библиотеке книгах. Он показал Эрванну садик за каменными стенами, который сам привык мерять шагами.