И что я напишу ему? Что? Дорогой отец, я потерял работу, потому что мой бывший хозяин — отъявленный проходимец и похитил мою любимую девушку, но отец девушки знаменит и богат и ради своей дочери возьмет меня на содержание? Что я уже в его замке, и вы, дорогой отец, можете больше не беспокоиться о моем будущем, потому что богатая маркиза решила купить меня в мужья.

Тьфу, как ты смеешь, подлец, обругал себя Поль, как ты можешь быть таким циничным! Тебе кто-нибудь предлагал жениться на Клео? Тебя пригласили сюда из благодарности, просто они милые, вежливые люди. Мсье маркиз обожает свою дочь, он простит ей любой каприз, даже нищего поклонника… Каприз? Но почему в самолете Клео плакала и просила не бросать ее? Я не верю, что это каприз! Нет, моя Соломинка настоящая, она не может лгать!

Паоло показалось, что пожилой мужчина на портрете улыбнулся ему и показал куда-то глазами. Паоло невольно посмотрел в направлении его взгляда. На полке темного шкафа возле золототисненых корешков книг стояли две бронзовые фигурки в длинных одеяниях. Один круглоголовый бородатый старец держал в руках ключи, а другой…

Святой Павел! Ты опять рядом со мной! Ты поможешь мне стать достойным моей Клео! Ты и книги… Я все понял, спасибо, святой апостол!

Конечно, я напишу этот сценарий! Это ведь история моей семьи, это единственное, что у меня есть и что я могу отдать Клео! История дочери герцога, который любил ее так же, как мсье маркиз любит свою дочь! Я-то всегда считал, что родительская любовь — легендарная условность, но теперь я вижу, что так бывает на самом деле, что отец и дочь действительно могут любить друг друга не только в мифологии!

Паоло торопливо достал из своего багажа первый попавшийся блокнот и пренебрежительно выдрал из него еще недавно столь драгоценные наброски диссертации. Эти соображения по поводу общеевропейских суффиксов применительно к классическим образцам поэзии казались ему теперь совершенно смехотворными. Что значат суффиксы, даже в плане поэзии, рядом с его открытием отцовской и дочерней любви!

Я сначала запишу все, что знаю сам, а потом попрошу своего отца вспомнить каждую подробность, особенно связанную с герцогом и его дочерью. Ведь герцог пел ей какую-то особенную колыбельную… А меня больше интересовали перипетии судьбы несчастной герцогини и ее сына Джованни. Но ведь она вряд ли смогла бы вынести их, если бы на протяжении всей жизни ее не согревала отцовская любовь, ведь никакой другой любви герцогине не довелось испытать, только любовь отца, и лишь потом — собственного сына, но уже как отражение ее любви, той самой, которой напитал ее отец.

А я? Откуда я испытываю потребность любви? От мамы. А от отца? Нет, я не верю, я не хочу верить, что отец не любит меня! Этого просто не может быть! А может быть, что он не умеет, не знает, как это делать? Или боится выглядеть слабым? Ведь любовь требует от человека сил, переживаний, слез, наконец… Зато какие силы, какую уверенность в себе она дает! Я же больше всего на свете боялся потерять работу, но что значат работа и карьера, если на карту была поставлена жизнь моей Соломинки?! И я впервые поступил так, как подсказывало мне сердце. Паоло даже усмехнулся своей выспренности. Но я устоял пред ужасом подземелья и мне стало невероятно везти! Я не безразличен Соломинке, меня принял ее отец, и мне не надо стесняться просить у него помощи. Мы ведь оба любим Клео…

«Папа, — уверенно написал Паоло, — я соскучился по тебе. Помнишь, когда я был совсем маленьким, ты пел мне старинную колыбельную:

Рыцарь спит,

Конь тоже спит,

Сокол в колпачке сопит…

Ты помнишь остальные слова?Мне это очень важно, потому что я хочу сделать сценарий фильма по нашей семейной легенде. Папа, я всегда стеснялся сказать тебе, но я давно тоскую по твоей любви. Наверное, я сам виноват в этом…»

В поисках поддержки Паоло снова взглянул на портрет. Глаза старика словно подернулись влагой… Или это были глаза старшего сеньора да Гарда и да Вилла-Нуова, незадачливого коммерсанта из Вероны?

«Папа, пожалуйста, исправь все, что я напишу неверно. Вот как я запомнил семейное предание…»

Как я оказалась в постели? Наверное, папа снял с меня туфли и прямо в одежде уложил под одеяло. Бедный папочка справился со всем одной рукой.

Не знаю, что меня мучило во сне, но я вздрогнула и проснулась с ощущением неприятной тревоги. Может быть, мне неудобно из-за бюстгальтера и узкой юбки? Я зажгла ночник и опустила ноги с кровати, чтобы снять юбку и переодеться в ночную рубашку. Вон она, вместе с моим любимым «старинным» халатом аккуратно разложена горничной на кресле возле трельяжа.

Я разделась, протянула руку за рубашкой и в трех зеркалах увидела себя совершенно голую и почему-то вдруг вспомнила, как голая Жаннет вышла из ванной, а голый Гарри предлагал мне… От ужаса я опять вздрогнула и поскорее влезла в рубашку, как будто нагота делала меня одним из таких же омерзительных существ. У меня даже озноб пробежал по спине при мысли о том, что, голая, я ничем не отличаюсь от них. Неужели все люди без одежды перестают быть людьми? А как же Поль? Ведь тогда в катакомбах на нем были одни шорты, а на мне — покрывало…

Я опять легла в постель. Ночник мягко освещал комнату. Накануне моего шестнадцатилетия я решительно ликвидировала все детские игрушки и вещички, и мы с мамой оформили интерьер в изумрудно-серебристых тонах: я же блондинка. А на маминой территории все всегда было сиреневым… У дедушки — бежевато-болотистые поблеклые от времени пятисотлетние гобелены со сценами охоты, реставраторы едва умудрились привести их в приличный вид. Такая ветхость! И еще изысканный аромат драгоценного трубочного табака.

А у папы? Что же в папиных покоях? Но, кроме раскиданных тканей, выкроек, груд книг на полу, кувшинов с вином на буфете, вечно дымящего в плохую погоду камина и трех одновременно работающих компьютеров, я не могла вспомнить ничего. А ведь именно там я когда-то забиралась к родителям в постель, мама почему-то только без папы ночевала у себя, а папа никогда не спал в маминых апартаментах. Он считал их слишком пустыми, что ли…

Мама не любила никаких безделушек, гобеленов и салфеток, она даже украшения надевала, только когда этого требовал этикет. Она говорила, что это все ее отвлекает, хотя парадным залам для приемов она старательно вернула первоначальный вид в соответствии с какими-то описаниями, картинами и даже древними чертежами… Моя мама была вся внутри, а папа — нараспашку, наружу…

Интересно, а что это я не сплю? Я же мечтала уснуть, а сама лежу и предаюсь воспоминаниям. Я легла на правый бок, потушила ночник и закрыла глаза. Но сзади, со стороны зеркала на меня кто-то смотрел. Пристально-пристально. Я опять зажгла свет и обернулась. Понятно, я не сложила створки трельяжа, а луна решила не упускать такой случай и полюбоваться на свое отражение.

Я выгнала небесную кокетку из зеркала, закрыв его боковинки, и опять нырнула в постель. Ночник, правый бок, опустить ресницы. Но теперь этот кто-то нагло сидел в кресле, я даже ощущала, как он развалился и покачивает ногой.

Представляете, так безобразно вел себя мой любимый халат! Неужели мне придется спать со светом? Я повернулась к ночнику спиной, и все равно в моей комнате кто-то был! Никогда, даже в самом раннем детстве, я не боялась ни темноты, ни ночных духов, потому что папа давным-давно объяснил мне: во Франции привидений не бывает! Только в Англии. Но даже в бабушкином Эшдон-хаусе они не беспокоили меня, а, наоборот, всегда очень дружелюбно подбирали самые приятные сны из бабушкиных запасов. Они вообще слушались ее… в отличие от внучки. Лет до восьми я искренне верила в бабушкиных примерных призраков.

А этот-то все торчал в моей комнате и нисколько не смущался света ночника! На какой бок я ни переворачивалась бы, он неизменно оказывался у меня за спиной! Вот ведь гадость какая!