Ужаснувшись, я отступил на другую сторону улицы, и печально взглянул на потемневшие окна, и теперь отчетливо различил мою мать, постаревшую, побледневшую и седую; я видел, как она, глубоко задумавшись, сидела за своей прялкой.

Я протянул к ней руку, но, как только матушка слегка зашевелилась, я снова спрятался за выступ стены и теперь, охваченный смятением, пытался покинуть тихий сумеречный город, скрываясь от всех. Я крался вдоль стен и вскоре очутился на проселочной дороге, уходящей в бесконечную даль; опираясь на мою ненадежную палку, я шагал в ту сторону, откуда пришел. Без отдыха, не оглядываясь, брел я все дальше и дальше. Вдали, на такой же бесконечной дороге, пересекавшей мой путь, я увидел отца — он брел мимо с тяжелым ранцем на спине.

Когда я проснулся, у меня точно камень с души свалился, — так печален был конец моего сна.

И так это продолжалось ночь за ночью, хотя порою мои приключения и были менее бурными, и мое душевное состояние во время сна иногда переходило в какую-то умиротворенность. Однажды мне приснилось, что я сижу на границе своей родины, на горе, затененной облаками, в то время как вся страна расстилалась передо мною, озаренная ярким светом. На светлых улицах и зеленых лугах толпились и расхаживали люди, они собирались на веселые празднества или обсуждали свои житейские дела, и все это я внимательно наблюдал. Когда же эти толпы или процессии проходили мимо и среди них находились люди, узнававшие меня, они бранились мимоходом, — мол, замкнувшись в своей печали, я не вижу, что творится вокруг, — и приглашали меня к ним присоединиться. Я защищался, не теряя дружелюбия, и кричал им вслед, что вижу все, что их тревожит, и во всем принимаю участие. Пусть только они теперь не заботятся обо мне, так для меня будет спокойнее.

Эту картину, очевидно, неутомимые духи моих сновидений заимствовали из следующих стихов неизвестного поэта [195], которые я прочел накануне вечером в разрозненных листках:

Так проходили мои ночи. Как я проводил дни в ту пору, я едва могу себе представить сейчас; это был самый удивительный поединок терпения с судьбой, иначе говоря, с самим собою. И, как я смутно предчувствовал, все разрешилось самым простым образом. Не прошло и нескольких дней, как оказалось, что мой овдовевший хозяин не может один справиться с хозяйством и вынужден продать дом; детей он решил отправить к родителям покойной жены и освободить помещение. Он быстро спровадил малышей, а затем ворчливо и безразлично известил меня, что я должен искать себе другое пристанище, так как он сам намеревается съехать на следующий день.

Все последние годы я провел в этом доме, и теперь, когда злая судьба развеяла все мое небольшое имущество в разные стороны, я сразу же решил вернуться на родину, вместо того чтобы искать себе новое жилье и поселиться там подобно нищему. Я не изменил своего решения даже тогда, когда после возврата долга хозяину и некоторым другим знакомым мне от всего капитала, заработанного у господина Иозефа Шмальхефера, осталось так мало, что не хватало на поездку. Я с трудом набрал бы на пешее путешествие, и то лишь в том случае, если бы разумно распределил свои деньги, день и ночь проводил под открытым небом и жил впроголодь.

Но в поношенной моей одежде я бы совсем походил на бродягу, а этого мне очень не хотелось, и я ухватился за последнее средство, а именно — я вспомнил про пейзажи, висевшие у торговца-еврея. Не теряя времени, я отправился к нему, захватив с собою и ту несколько большего размера картину, которая потерпела поражение на выставке, и спросил его, не оденет ли он меня за эти три картины в новое и добротное платье, добавив еще сколько-нибудь наличными.

На последнее, конечно, его нельзя было уговорить; но одежда, которую он, руководствуясь своими коммерческими правилами, сразу же с готовностью мне выдал, оказалась вполне подходящей; он даже снизошел до того, что великодушно предложил мне солидную крепкую шляпу, поля которой могли защитить шею от дождя. Я нашел в нем услужливого и доброго советчика и расстался с ним вполне удовлетворенный его помощью, переодевшись в задней комнате и оставив ему мое старое платье в знак признательности за человеколюбивое отношение.

На обратном пути я колебался, не следует ли навестить еще старика Шмальхефера, чтобы проститься с ним. Но я опасался, что он соблазнит меня снова какой-нибудь случайной работой, притупляющей мысли, но дающей хороший заработок; поэтому я миновал его дом, выправил у городских властей свои документы и, так как уже близился вечер, поторопился домой. Я собирался сразу же с наступлением ночи начать свое путешествие.

Мне ничего другого и не оставалось, — хозяин вывез уже всю домашнюю утварь, а также и мою кровать, не заботясь о том, где я буду спать эту последнюю ночь. Я нашел его совсем одного в нашей затихшей квартире; шаги и слова отдавались в ней с непривычной гулкостью, так как она была совершенно пуста. Только немного одежды и небольшие вещи лежали незапакованными, — у него не было ящика, куда их уложить. Я сказал ему, чтобы он воспользовался моим большим сундуком, ибо мне он в ближайшее время не понадобится. Он принял мое предложение, забыв даже поблагодарить меня, за что я впоследствии сыграл с ним шутку. Дело в том, что, зайдя к себе в комнаты, чтобы уложить в дорожный мешок остаток белья и красиво переплетенную историю моей юности, и оглядываясь, не забыл ли я чего-нибудь, я, к ужасу своему, увидел череп Альбертуса Цвихана, — это был единственный непристроенный предмет.

Потрясенный, я взял в руки этот злосчастный шар, который нигде не мог найти покоя, и почувствовал укоры совести. «Бедный Цвихан! — думал я. — Когда-то ты путешествовал из Ост-Индии в Швейцарию, оттуда в Гренландию и снова обратно, теперь сюда, и бог знает, что еще станется с тобою, несчастный друг, которого я так легкомысленно унес с кладбища».

Но ничем уже нельзя было помочь; я открыл крышку своего опустевшего сундука и положил туда старый череп, оставляя его на дальнейшее попечение готового к переезду хозяина дома, который в своем несчастье так нелюбезно обошелся со мной, — а ведь я за более чем пять лет поддержал бюджет его семьи не одним десятком звонких талеров!

Потом я надел на плечи мешок и вышел из опустевших комнат, видевших столько печали, в общие сени, быстро подал хозяину на прощанье руку и спустился вниз по лестнице. Но едва я достиг передней, как этот злодей позвал меня по имени и крикнул: «Вот возьмите его тоже с собой, это ваше!» — и вниз по длинной деревянной лестнице с шумом покатился череп, больно ударив меня по пяткам.

Я поднял его; в надвинувшихся сумерках видна была жалко свисавшая нижняя челюсть, прикрепленная проволокой; казалось, он жалобно просил меня не оставлять его.

— Ну, пойдем, — сказал я, — мы вернемся домой вместе! Это было необычайное путешествие!

С трудом втиснул я череп в свой дорожный мешок, благодаря чему он раздулся и стал бесформенным, как будто в нем лежал каравай хлеба или кочан капусты.

Теперь мне еще оставалось одно дело, небольшое, но не из легких. После того странного и неожиданного любовного приключения с Хульдой прошла уже одна суббота, которой я не воспользовался, и как раз наступила вторая. Известия, которые мне сообщил земляк, совершавший свадебное путешествие, а также мои сновидения отбили у меня охоту к осуществлению счастливых планов в духе Тангейзера [196]; однако теплое чувство благодарности и неостывшая нежность не позволяли мне уйти без единого слова прощанья или объяснения. Я решил признаться этой прелестной и добропорядочной девушке в том, что я не ремесленник-подмастерье, а всего лишь обедневший художник, который не знает, что из него выйдет и который должен пока что покинуть этот край, и надеялся таким образом без большого труда утешить ее в потере нового возлюбленного и расстаться с нею по-хорошему. Уже собравшись в далекий путь, с мешком за плечами и палкой в руке, я направился на ту улицу, где жила она. Так как было еще рано, я зашел в трактир, чтобы в последний раз поужинать в этом городе. Затем я при свете фонарей нашел нужный дом и сел на скамеечку в тени колодца. Вскоре показалась моя девушка в рабочем платье, но она шла не одна; ее провожал стройный молодой человек, по виду студент или художник, который в чем-то убеждал ее. Приближаясь к дому, они пошли медленнее, и теперь заговорила она; я услышал знакомый мне искренний мелодичный голос, звучавший несколько печальнее или мягче, чем в тот вечер.