Вот уже две недели, как актрисой овладел дух противоречия; с утра и до вечера она без устали спорила с лордом Эннендейлом, стоило тому высказать свое мнение о погоде, об экипаже, о завтраке, об обеде, словом — о чем угодно.

Это начиналось так: сперва гневно покачивалась ножка в пустом пространстве, затем локти судорожно прижимались к телу, розовая кожа лица становилась какой-то серой, а губы нервно подергивались, как бы удерживая рвущиеся с них слова. И тем не менее, несмотря на все усилия, которые женщина делала над собой, чтобы сдержаться, через несколько мгновений она обрушивала на своего возлюбленного едкие, презрительные, ядовитые фразы, которые произносила с горькой иронией, словно проклятье Камиллы [176], после чего губы ее снова смыкались, а ножка снова принималась отбивать такт в пустоте.

Актриса ждала ответа. Ответа не было.

Тогда, чтобы заставить любовника потерять спокойствие, чтобы вывести его из себя, чтобы добиться реплики и вызвать сцену, которой требовало ее внутреннее раздражение, она снова начинала свои придирки, поддразнивания, уколы, способные истощить и ангельское терпение; казалось, она поклялась довести его до того, чтобы он ее ударил. Но так как лорд Эннендейл только жалел ее, словно маленького ребенка, и, вместо того чтобы с ней спорить, признавал себя виновным решительно во всем, Фостен сердито вскакивала со стула и с удрученным видом несчастной жертвы уходила к себе, не забывая, однако, громко хлопнуть дверью.

Потом, через несколько минут, она как ни в чем не бывало возвращалась к своему возлюбленному, и ее любовь вновь становилась нежной и какой-то размягченной.

А через час она снова приходила в ярость.

Эти внезапные перемены настроения, эти вспышки нервозности, эти проявления болезненной неуравновешенности, эта взбалмошность — все эти внешние признаки ясно указывали на происходившую в Фостен душевную борьбу, и по утрам она то появлялась вдруг с заносчивым и забавно надменным видом женщины, принявшей определенное решение, то выходила вся разбитая, вялая, и какая-то неуверенность, колебание чувствовались во всех ее движениях.

В театре лорд Эннендейл наблюдал у своей непостоянной и капризной подруги такие же скачки настроения. Каждый вечер она ссорилась и мирилась с директором. Ежедневно бранилась с кем-нибудь из товарок, а потом посылала ей подарки. Начинала кокетничать с первым встречным почти как уличная женщина — и вдруг, посреди разговора, становилась необычайно сдержанной и обливала собеседника таким холодом, что весь его пыл сразу остывал. И теперь уже все спрашивали друг у друга во Французской Комедии, что же такое происходит с трагической актрисой.

— Сегодня вы немного задержались, дорогая, — сказал как-то вечером лорд Эннендейл, когда Фостен вернулась домой.

— Немного… даже очень, — ответила Фостен, мельком взглянув на стенные часы и бросая на диван шляпу и накидку.

— О Жюльетта, как вы хороши сегодня!.. К вам изумительно идет этот туалет… И потом, на лице у вас написано счастье, какое-то лучезарное счастье… что-то доброе и радостное. В Индии есть для этого подходящее выражение… там говорят так: лицо, сияющее красотой доброго дела.

— Что вы! Неужели мое лицо так нескромно? Однако идемте обедать, я голодна… О том, как я провела сегодняшний день, мы поговорим после.

Они перешли в столовую.

— Да что вы так смотрите на меня?.. Ну совсем как ребенок смотрит на пирожное.

— Вы прелестны!

Актриса и в самом деле была прелестна. Она была в черном, — она всегда любила этот цвет, — но туалет ее, почти сплошь состоявший из черных кружев, казался легким, воздушным и покрывал прозрачной темной дымкой просвечивавшую сквозь нее розовую кожу. На фоне всего этого черного виднелась в сердцевидном вырезе корсажа ярко-красная гвоздика, еще резче оттенявшая матовую белизну груди.

— Ну так как же, милая Жюльетта? Вы все-таки скажете мне, что делали сегодня? — спросил за обедом лорд Эннендейл.

— После… после… я еще наскучу вам своим рассказом. Но вот что… пожалуй, я бы выпила сегодня бокал шампанского!

И Фостен едва заметно повернула голову к дворецкому.

Невозмутимый дворецкий, застывший у буфета, словно каменное изваяние в черном фраке, сделал куда-то в сторону неуловимый жест, с помощью которого каприз актрисы был тут же передан в винный погреб одному из помощников.

И между двумя глотками шампанского Фостен, наклоняя голову и углубляя этим движением вырез корсажа, то и дело нюхала свою гвоздику.

— Как хорош этот пряный аромат… — проговорила она, — я так люблю его! Был такой год… я еще только начинала работать в театре… и кроме того, я делала тогда искусственные цветы… Так вот, я всегда вставляла хоть один настоящий цветочек гвоздики в мои искусственные… Ну, как? Мы можем встать?

Из столовой они перешли в гостиную и уселись перед камином. Лорд Эннендейл не отрывал вопросительного взгляда от своей возлюбленной, как бы говоря: «Итак?» А она забавлялась его любопытством и только молча улыбалась, желая продлить его. Вдруг она встала, подошла к лорду Эннендейлу и, обвив руками его шею, привлекла его к себе так близко, что цветок гвоздики в вырезе ее платья оказался у самого его лица.

— Понюхайте! Что это за запах? — спросила она.

— Запах гвоздики, — ответил он, прикасаясь к цветку губами.

— А еще?

— Вашей кожи!

— Глупый!.. Неужели вы не слышите другого запаха?.. А еще хвалились обонянием дикаря…

— Ах, да, правда… как будто пахнет сандаловым деревом.

— Ну, наконец-то!.. Под гвоздикой есть кое-что для вас, возьмите.

Нежно, едва прикасаясь кончиками пальцев, лорд Эннендейл вынул из корсажа Жюльетты какое-то письмо и развернул его. Актриса, став вдруг серьезной, сказала:

— Это копия письма, которое я послала сегодня утром директору Французской Комедии… Сейчас, должно быть, оно уже напечатано в вечерних газетах.

— Как! Вы это сделали, моя Жюльетта!.. Вы сделали это ради меня! — вскричал лорд Эннендейл, пробежав письмо.

— Кажется, что так! — ответила Фостен с шаловливой интонацией.

— Вы вышли из труппы… вы уходите из театра… вы бросаете эту жизнь, полную триумфа!.. Но это нелепо!.. Хорошо ли вы обдумали этот шаг?

— Нет… рассудку нет места, когда говорит сердце.

— Да, да… это порыв, необдуманный поступок, за который я люблю вас еще сильнее, но все же…

— Быть может, и порыв, но я не переменю своего решения.

— Ах, Жюльетта, я боюсь, поймите меня, боюсь, что у вас не хватит до конца мужества для этой жертвы… что может наступить день, когда вы раскаетесь в ней.

— Никогда нельзя знать наперед, что будет… Но если до того, как наступит этот день, а он, конечно, наступит не завтра… если до этого дня я буду чувствовать, что вы счастливы, совершенно счастливы… эгоистически счастливы, счастливы так, как хотят быть счастливы… мужчины… — тут она вздохнула, с улыбкой в глазах и с грустью в голосе, — тогда это ваше счастье окупит в моих глазах почти все мои будущие сожаления..

Наступило молчание, потом мужчина встал и серьезным, проникновенным тоном сказал женщине:

— Жюльетта… значит… вы согласны стать моей женой.

— Вашей женой, Уильям! — прошептала Фостен, на минуту приподнявшись в кресле и снова откинувшись назад с полузакрытыми глазами, с полураскрытыми, как для поцелуя, губами, с тем мягким и счастливым выражением лица, какое бывает у женщин, когда они видят прекрасный сон.

— Вы согласны, да? — повторил лорд Эннендейл.

— Нет, друг мой, — ответила она, помедлив одно мгновенье.

— Но почему же?

— Почему?.. Потому что это невозможно.

— Но если я непременно этого хочу, сударыня.

Фостен, вдруг как-то обессилев, ничего не отвечала; только руки ее судорожно сжались, словно от физической боли.

— Я на коленях прошу вас об этом, — сказал возлюбленный Жюльетты, осыпая поцелуями ее руки.