Прыгун неохотно отвел глаза от этих женщин-птиц, подавляя в себе желание соскочить в чашу, оседлать их в полете и совокупляться с ними, погружаясь вместе на дно чаши и снова взмывая вверх, в нарастающем крещендо [5]кульминации под грохочущий вихрь звуков. Он знал, что не должен думать о таком, ибо ненавидит музыкантов и их леди. И все-таки не такая уж редкость — обнаружить родство между похотью и ненавистью, и сейчас он боролся с похотью, которая выросла из ненависти. Он вышел в коридор и закрыл дверь в камеру затопления, зная, какие сны будут преследовать его после этого дня.

Дальше по коридору Прыгун толкнул другую дверь и обнаружил детскую. Торопливо прошел к колыбелям младенцев, рожденных в этот день, и начал просматривать имена. Не всякое дитя подойдет. Это должен быть новорожденный младенец, покинувший материнскую утробу прямо в этот день, причем ребенок более или менее значительного музыканта, не ниже Второго Класса. Наконец он наткнулся на табличку, которая привлекла его внимание: «ГИЛЬОМ ДЮФЕ ГРИГ». Возможно ли, что это — кровный родственник Яна Стамица Грига [6], Великого Мейстро города-государства Вивальди? Он вытащил ребенка из колыбели. Даже если это всего лишь племянник, его родители, если повезло, наверняка окажутся музыкантами по крайней мере Второго Класса.

Младенец спал. В руках Прыгуна он казался таким маленьким и глупым. Интересно, какое ему дадут прозвище? Гил? Долю секунды Прыгуну пришлось бороться с внезапной нежностью. Ну уж нет, на этой стадии игры нежность недопустима. Он осторожно выскользнул в коридор и нашел лифт. Оказавшись между его трепещущими струнами, он провалился в колодец звуков, прижимая младенца к заросшей волосами груди.

Однако когда Прыгун вышел в коридор первого этажа, там оказались три музыканта — они шли к лифту…

Процессия, сплошь «пышность и торжество», как говаривал Отелло, вливалась в зал. Горделиво и медленно, в безукоризненном слиянии с ритмом музыки, восемь юношей из класса Гила прошагали в огромное помещение Большого зала; их широкие плащи из напоминающего бархат мерцающего сукна сверкали вплетенными в ткань пурпурными вспышками, взметаясь за спинами мальчиков, будто крылья. Пурпур — цвет мальчиков, непосвященных, не прошедших инициацию. Когда ритуалы Дня Вступления в Возраст будут завершены и еслиюноши окажутся достаточно удачливы и изобретательны, чтобы остаться в живых, они уже никогда не будут больше носить этот цвет — сменят его на красный и оранжевый, желтый и белый цвета взрослых мужчин.

Гил с трудом сглатывал на ходу — комок в горле становился все плотнее по мере того, как они продвигались по арене. Он представить себе не мог, что Большой зал так огромен. Пол убегал от него плавной восходящей кривизной, которая была бы абсолютно незаметна в любом помещении меньшего размера. Этот зал имеет в длину, прикинул он, добрых тысячу ярдов. Далеко-далеко впереди сидели судьи — крохотные пятнышки в алых креслах, увенчивающих сверху стофутовый сводчатый фасад Скамьи [7], который был чернее любого черного цвета, какой ему доводилось когда-нибудь видеть. Пол отсюда и до самой Скамьи сверкал сияющей медью, покрытой кружевом кремовых, белых и черных прожилок, что, мерцая и переплетаясь, извивались на фоне почти прозрачного камня. Гил скосил глаза чуть в сторону, не забывая держать голову поднятой, дабы не нарушить симметрию строя, и увидел, что камень действительно прозрачен. Лишь слегка окрашенный, он уходил в глубину футов на сто, и только эта большая глубина придавала ему густой медный цвет, который, как казалось небрежному взгляду, был присущ камню. Так вода в чашке прозрачная, но в океане — синяя.

Потом он взглянул на ряды зрителей — полные пять тысяч с каждой стороны, — один за другим поднимающиеся все выше и выше к почти беспредельной протяженности стен, которые взмывали кверху по чуть изогнутой наружу кривой и сливались с потолком и мерцающими зелеными балками. Каждый зритель занимал удобное мягкое кресло на вращающейся подставке, которое должно было облегчить ему наблюдение за церемонией. Перед каждым креслом был установлен небольшой телевизионный экран, чтобы зритель мог видеть действие вблизи, если в самые жаркие моменты сражения оно откатится к дальним от него участкам арены.

— У меня сердце в буквальном смысле в пятках, — сказал идущий рядом с ним Рози вибрирующим от напряжения голосом.

— Я помогу тебе вернуть его на место, как только сумею проглотить комок в горле, — ответил Гил, все еще восхищаясь бесконечными рядами, огромными пространствами и красивым прозрачным полом.

Волна приветствий катилась вдоль рядов по мере того, как небольшая процессия продвигалась по залу, но мальчики не отваживались повернуть голову — только изо всех сил косились по сторонам. Лица должны быть все время направлены вперед, ибо ритуал их появления в зале предписывал им смотреть только на судей, которые вскоре решат их судьбы.

Это был невыносимо долгий марш, учитывая напряжение, которое уже нарастало в каждом из мальчиков и которое, пока они достигнут своей цели, заставит их сердца бешено колотиться, но этот марш, по крайней мере, дал Гилу время подумать. Внезапно его искусство игры на гитаре показалось ему ерундой, ничем, пустым местом.

Большой зал далеко простирался во все стороны, и от его грандиозности Гил ощутил себя маленьким, ничтожным и обреченным на провал.

«А что, если я действительно жалкое бракованное изделие генной инженерии и камеры затопления, хуже даже — на свой лад конечно, — чем Рози? И умру сегодня… Но когда? Во время испытаний? Или когда придется предстать перед Столпом Последнего Звука? Или же в мусоросжигательной печи, куда свозят отбросы и куда меня просунут через железную решетчатую дверь и сожгут? Может быть, этот ублюдок Фредерик окажется прав и не ему, а мне предстоит испытать самый большой сюрприз. Может быть, я умру…»

К тому времени когда процессия достигла наконец основания Скамьи и растянулась полукольцом перед судьями, он силой отогнал от себя эти бесполезные переживания.

Оркестр исполнял обращение к музам на древних инструментах из меди, стали и дерева, а не на современных синтетических. Судьи, преисполненные торжественной серьезности и достоинства, были облачены в белые мантии, которые полностью закрывали все тело, кроме головы, шеи их украшали оранжевые кольца судебного сословия. Мальчики преклонили колена перед звуковым портретом Владисловича, Первого музыканта, Основателя Стези Звука. Каждый мальчик по очереди, начиная с правого края полукольца, процитировал по одной строке из литании Дня Вступления в Возраст.

— Владислович, Отец Мира, Величайший музыкант, — пропел речитативом первый мальчик.

— Владислович, Сочинитель и Пользователь Восьми Правил Звука, Открыватель Стези…

— Владислович, Мейстро и Покровитель Башен…

— Владислович, который сыграл свои каденции [8]перед самими богами старины и тем поверг их ниц, — исполнил, задыхаясь, свою строку Гил.

— Благослови нас, благослови нас, благослови нас! — пропел следующий юноша.

Литания завершилась.

— А-а-аминь, — протянула толпа. Можно было начинать экзамен.

Испытания юноши должны были проходить по отдельности, а пока что их отвели дожидаться своей очереди в изолированное помещение, чтобы никто из них не мог увидеть, что его ожидает, и подготовиться — или же свалиться в обморок от страха. Хотя каждый мальчик знал кое-что о предстоящем, потому что отец каждого конечно же подробно описал сыну характер ритуалов предыдущего Дня Вступления в Возраст, никто не мог знать всего, ибо точная схема испытаний менялась каждые четыре месяца, для каждого ритуала Дня Вступления в Возраст. Один за другим мальчики покидали помещение, чтобы встретить лицом к лицу свое будущее. Оставались только Гил и Рози.