— Так захотим ли мы помочь им? — спросила она.

— Это сделало бы порядок вещей правильным, даже если мы не найдем себе места в том, новом порядке. Со временем, когда исчезнет уродующее гены излучение, они смогут снова стать людьми, снова вырастят парки и восстановят довоенные города во всей прежней славе.

— Мы поможем, несмотря на «Короля эльфов»?

Он улыбнулся странной, полусформировавшейся улыбкой.

— Не несмотря на «Короля эльфов». Из-за«Короля эльфов».

Она потянула его вниз, на плоский синий камень, в сияющее тепло расцвеченной неоном ночи, и обняла, погрузив в мягкую голубую нежность.

И он обнимал ее тоже.

И пришло утро…

Подготовка к революции началась.

А когда-то…

Будучи мальчишкой из сектора популяров (даже тогда он представлял собой отличный образчик супермена, с могучими мускулами, которые шевелились в ножнах его темной коричневой кожи, как живые звери с собственной волей), Силач являлся частью тесно спаянной семейной группы. Его отцом был Ракушка — странное существо с черепашьим панцирем и другими роговыми пластинами, защищавшими разные области тела, — а матерью — Пальцы (у нее их было в избытке). И Ракушка, и Пальцы любили своих детей и сумели вырастить троих сыновей — Силача, Прыгуна и Детку — в таком окружении, которое вынуждало мальчиков заботиться о своих братьях как о самих себе.

И потому представлялось, что Детку, как самого младшего из троицы (а он, казалось, всегда будет выглядеть ребенком, ибо перестал расти, когда достиг четырех футов, и хотя свидетельств его цветущей мужественности было вполне достаточно, дабы отмести опасения, что он не мутант, а просто недоразвитый, внешность его при беглом осмотре выглядела в точности как у нежного невинного младенца), надлежит охранять и защищать больше всех. В конце концов, имелся ведь Силач, чтобы присматривать за Прыгуном и Деткой, и Прыгун, чтобы сосредоточиться на одном Детке. И все-таки в один прекрасный день, когда все обстояло совсем тихо и мирно, они обнаружили, что Детка пропал.

Братья тщательно обыскали развалины, опасаясь, что он упал в какой-то провал или шахту среди руин, сидит теперь, как в ловушке, и не может выбраться.

Но в развалинах его не было.

Насколько мог судить Силач, оставалось только одно место, где может находиться младший брат. В Вивальди шла неделя ежегодного Фестиваля, в это время музыканты собираются в своих залах и на своих улицах на празднества в честь какого-то Владисловича, как они его зовут. Для участия в некоторых уличных торжествах в город приводили популяров — чтобы развлечь зрителей. Игры с ними были жестоки. Популяры не всегда возвращались целыми, а то и вообще не возвращались.

Силач, хоть и было ему тогда всего четырнадцать лет, ощущал себя достаточно умным и крепким, чтобы прочесать окраины города-государства — а то и проникнуть внутрь — и попробовать отыскать брата. Он давно уже чувствовал, что предназначение его — нанести ответный удар и сокрушить музыкантов. Для чего же еще вырос он таким громадиной? И теперь, возможно, ему как раз представляется подходящий случай. Против воли отца он покинул развалины и через ничейную землю пробрался к саду неоновых камней…

Неделя пролетела быстро, и вот настал последний день перед восстанием.

Дни после посещения сектора популяров были для Гила нелегкими и тревожными, ибо в душе его шла борьба — он хотел прийти в согласие с самим собой и с целью, поставленной много лет назад и все еще лежащей впереди. Как хорошо было бы вдруг стать старым, скажем как Франц, и довольствоваться знанием, что не так много осталось дел, ради которых ты родился на свет. Но он сознавал, что его будущее связано со Столпом и страной за ним, которую он видел дважды и оба раза — лишь в течение краткого мига.

Традиция и воспитание приучали его бояться Смерти. Концепция музыкантов — по сути, главная концепция на протяжении всей истории, насколько ему было известно, — гласила, что Смерть есть постоянное, темное и беспредельное ничто. А он не чувствовал страха, потому что не соглашался с этой концепцией; он видел страну за Столпом Последнего Звука. И в ней была какая-то форма существования.

Чтобы приготовить себя к тому, что должно прийти так скоро, он лег спать в конце дня и увидел во сне лодку из листа, которая несла его по зеленой реке к мысу, где стоял пурпурный дом с колоннами. В этом сне тишина была жуткая и глубокая, хотя его преследовало странное воспоминание, что он бывал в этом доме прежде, когда там слышался какой-то намек на пение и прыгали тени танцующих…

День угас, перейдя в вечер, хотя все это время у него на потолке оставалось ночное небо со звездами. Чуть позже сон его стал поверхностным и прерывистым и протекал обрывками, разделенными минутами полудремы-полуяви, когда видения будущего и сны — разные, но все по-своему манящие — сплавлялись, чтобы дать его мыслям третье измерение, иную плоскость где-то между сознанием и подсознанием, в которой разыгрывались сцены, не принадлежащие полностью ни тому, ни другому. Каким-то образом их с Тишей невысказанные обеты облегчили его мучительный груз. Он больше не висел в пустоте между двумя мирами, ибо нашел третий выход, который, как понимали оба, позволит им быть вместе, но не вынудит жить в Башне, терзаясь собственной виной, или в кишащем крысами мире популяров. Сначала — революция, оружие, огонь. Потом, когда они убедятся, что эгоцентричная империя музыкантов пала, они с Тишей смогут уйти в свой собственный мир, в свое собственное общество, туда, где они свои, если они хоть где-то свои.

Если только он сумеет одолеть свой остаточный страх…

Эгоцентричность…Это слово поражало его вновь и вновь, каждый раз, как он проваливался в сон и выплывал из сна. Самое точное определение для мира музыкантов, для их наследия и их будущего. «Эго» было их Богом. О да, они умели ловко маскировать его, прикрывая именами великих композиторов и Владисловича. Однако то были всего лишь подставные фигуры. Нет, может быть даже, фальшивые боги, и теперь он догадывался, что музыканты должны это знать не хуже его. Но их с Тишей обеты и принятое вместе решение отторгнуть это общество сняли с него тяжкую ношу — он мог больше не стыдиться, что сам был его частью. Оставался еще грамм отвращения, но больше — ничего.

«Эго» было подлинным Богом музыкантов. Свидетельство тому — центр их жизни, ось, вокруг которой вращается их мир: сенсоники. Каждый музыкант проводит под сенсоником восемь, а то и все десять часов еженощно. Праздничные дни часто посвящаются «уединению», которое есть не что иное, как побег в нереальный плотский чувственный мир звуковых конфигураций, бесконечная электрическая оргия. Куда лучше и куда легче, чем настоящий секс, ибо в настоящем сексе никакое переживание не может быть идеальным и совершенным. И никакое переживание не может включать в себя множественный оргазм, создаваемый сенсониками.

А кроме всего, при настоящем сексе приходится иметь дело с другим человеком. Приходится думать о том, чтобы доставить удовольствие кому-то, помнить о чувствах другой личности и ее самоуважении. Что за жуткие хлопоты, когда есть способ куда проще и легче…

Далее, был прецедент Владисловича, пример для подражания. Что-то всегда казалось Гилу странным в этом безмятежном белом лице на фотографиях и на алтарях. Временами Гил думал, что оно напоминает лицо слабоумного — бездумное, глупое и жалкое. В другие моменты он мог проследить в этом лице черты интеллекта и корректировал свое мнение, полагая, что это просто безжизненное лицо человека, лишенного воображения. Но никакое из этих представлений не совмещалось с деяниями Владисловича. А теперь он понимал, что Владисловича толкало нечто куда более тонкое и бесконечно более настойчивое, заставляя его овладеть звуком и вибрацией, выковать новое общество, уйти с ним во Вселенную и колонизировать другой мир.