Мутант все еще не хотел сдаваться — и тогда Гил безжалостно обрушил кулаки ему на лицо; пот катился по коже, сердце бешено колотилось, как у кролика. Мозг клацал и грохотал, когда упрятанная за решетку часть души трясла прутья…

И тут его пронзила жуткая мысль, что в нем самом, как в любом музыканте и популяре, есть варварская основа, хоть, может, и залегает глубже, и более сильный импульс нужен, чтобы спустить ее с цепи. Он лупил ликуя, без оглядки. Удар за ударом сыпались на тело другого юноши, такого же как он, в дикарском ритме, и Гил начал выкрикивать в такт:

— Ты, проклятый злобный гад!

Слова срывались бездумно с его губ в тупом монотонном напеве, а запертая за решеткой часть разума пыталась анализировать их, понять, откуда они взялись и что он хочет ими сказать. «Ты, проклятый злобный гад!» Кто? Кто здесь гад, варвар? Рози? Он сам? Или ни тот, ни другой? Кому в лицо летел этот крик? Одному человеку или всему миру, обычаю, обществу, порядку вещей? И что, это отрицание общества отодвигает на задний план его отрицание Рози, а может быть — и отрицание самого себя?..

Когда лицо Рози превратилось в сплошное скопище синяков и ссадин, когда горбун начал плакать и жалобно цепляться за Гила, моля о милосердии ради прежней дружбы, тот упал на него, ослабевший физически и тоже плачущий, а терзавшие его вопросы так и остались без ответов.

Они вместе разбавили кровь и блевотину на полу своими слезами…

— Прости, Рози, — сказал Гил, держа ладонь на автоматическом замке двери.

Теперь Медальон висел на шее у Гила — необходимая предосторожность, чтобы помешать композитору уйти и поднять тревогу, ведь именно это он и сделал бы первым делом. Но если он не сумеет выйти из комнаты, когда Гил запрет ее, то никакого способа вызвать подмогу у него не останется. Частная комната в Башне Конгресса — по-настоящему частная, как одиночная камера.

— Конечно, Гил. Иди.

В голосе Рози не было обиды — только покорность. Своими разговорами об орудиях и мастерах-хозяевах он вынудил Гила играть по тем же правилам, опуститься до философии горбуна. Или, может быть в силу своей чувствительности, Рози сам понимал, что философия эта слишком отвратительна, чтобы жить, руководствуясь ею. Может быть, в его собственном разуме гнездились сомнения — достойно ли идти этим путем. Ведь в конце концов Гил, поддавшись этой философии, бился лучше, чем он сам.

А Гил стоял, глядя на окровавленного композитора, парализованный отвратительной мыслью, что он изувечил человека. Эта мысль подкосила его сильнее, чем отчаянная драка. Жутко и противно было понимать, что он сам — пусть ненадолго — впал в дикое состояние, которое обнаружил в музыкантах на арене и которое вызвало в его душе такое отвращение. Отлично известно, конечно, что окружение играет большую роль в развитии каждой личности. А ему так нравилось думать, что он другой… Правда была горька.

Но Рози был прав. Действительно, есть орудия и есть хозяева. Хорошая аналогия. Хозяева вонзают лезвия своих инструментов в щели на спинах других людей, поворачивают, используют — и отбрасывают. И единственная надежда для любого в этом мире — стать одним из них, овладеть искусством мастерового, хозяина орудий, и грубо использовать других до своего собственного конца, до исполнения своих желаний.

Нет, говорила другая часть его мозга, есть ведь иной способ избежать того, что они хотят с тобой сделать. Вырвись, беги, найди свой путь из этого общества.

Гил задумался. На протяжении всей истории, если судить по тому немногому, что он знал о прошлом Земли, находились частицы общества, которые хотели вырваться из социальной плавильни, которых не устраивала ни доля орудия, ни доля хозяина. Среди них — цыганские таборы. Он припомнил великое общественное движение, то, которое как будто сумело изменить земное общество на столетия, пока люди не смогли восстановить нормальные отношения орудие — хозяин. Началось оно под названием «Хиппи». Это имя распространялось от года к году все шире, в движение были вовлечены миллионы.

Но здесь, на послевоенной Земле, некуда бежать. Другие города-государства так же враждебны, да там еще придется нести дополнительный груз — ярлык чужака. Если уйти в развалины, то рано или поздно тебя угробят мутанты, естественные или искусственные. Если убраться подальше, в редкие дикие места, не захваченные до сих пор ни городами-государствами, ни их фермами, ни развалинами, все равно не выживешь — ты ведь существо цивилизованное, а не лесное.

Значит, только одно место дает укрытие и спасение. Мрачно гудит, вращается, свистит под полом арены, питаемое своим собственным генератором, закопанным под ним еще ниже…

— Рози… — начал он, но понял, что сказать нечего.

Он разрушил мир. Протянул руку и поверг реальность, в которой жил Рози. Не найти слов, чтобы выразить извинение за проступок такого масштаба.

Гил быстро открыл дверь, вышел, закрыл ее за собой и запер своим значком с опознавательной песней. Усилием воли вытеснил стыд и смущение из сознания в подсознание, чтобы иметь возможность действовать разумно в ближайшие критические часы. Потом поспешил к лифту и опустился на первый этаж. Двигаясь с оглядкой, словно каждый встречный сразу увидит, что он революционер, и бросится ловить, направился к бетонному сердечнику Башни — той ее части, которая не была звуковой конфигурацией, активировал дверь и вошел внутрь.

— Привет, Гильом! Где угодно ожидал тебя увидеть, только не здесь! Что привело тебя сюда?

Музыкантом, который обслуживал генераторы в эту смену, оказался Франц! Гил просто забыл, что этот старик овладел многими навыками и разнообразил себе жизнь, переходя от одного занятия к другому, когда прежнее ему наскучивало. Стыд тупым штопором ввинтился в сердце Гила. Руки дрогнули, в них проснулось воспоминание о тонком звоне гитарных струн. Казалось, кто-то приколотил ему ноги к полу гвоздями — он не мог действовать.

Он подумал о Рози, о том, что сотворил с композитором, и сказал себе, что выбор уже сделан, нравится ему или нет. Теперь надо думать о Тише. И о популярах, которые питаются крысами. И о детях музыкантов, которые бессмысленно умирают на арене. И между прочим, о себе самом тоже надо думать. Он знал, что не настолько бескорыстен, чтобы полностью исключить личные мотивы. Переворот должен означать прогресс. И за все зло, присущее этому миру, придется расплатиться Францу.

Гил резко вскинул руку, нанес рубящий удар, второй и, превозмогая себя, третий. Он старался бить помягче, но не настолько, чтобы удары не оказали действия. Франц повалился на пол без сознания, на лице его застыло едва пробуждающееся недоверие и обида; бесчувствие не смогло стереть это выражение.

Гил наклонился к генераторам и осмотрел их. Здесь, в Башне Конгресса, находилась главная передающая станция. Существование всех зданий в городе поддерживалось этими монотонно гудящими машинами. Их было десять, и десять линий шло от них по полу — все, кроме одной, уходящей к другому оборудованию, а потом в бетонный сердечник Башни. Остальные девять, он знал, шли к другим Башням, к черным ящикам усилителей, испускавшим невероятно сложные, слитые из многих миллиардов компонентов рисунки колебаний, составляющие существо каждого сооружения. Каждым усилителем управляли основные и вспомогательные компьютеры, которые прочесывали излучение, подводимое по кабелю, разделяли на компоненты и распределяли по проводам, расположенным в несущей части здания. Каждый генератор имел табличку, но Гилу не нужно было читать надписи — он и без того знал, что это молитвы разным богам и самому Владисловичу.

Перейдя к остальным девяти генераторам, он открыл на каждом контрольный лючок и разместил внутри девять маленьких бомбочек, каждая — не больше двух сложенных вместе больших пальцев.

Они даже не тикали.

А когда-то…

Силач обошел по кругу почти половину города, укрываясь то за кустами, то за черными кучами оплавленного шлака, но не нашел пока никаких указаний на местонахождение Детки. Наконец он остановился, присев за кабиной древнего грузовика, и через окна машины устремил взгляд на неоновые камни. Стекло, конечно, было выбито много лет назад, а потому ничто не мешало обзору — кроме скелета водителя.