«Кажется, я просил вас действовать тихо… — Передавая мне гонорар, Полицци выглядел не слишком довольным, потом улыбнулся и добавил: — Но вы так развеселили меня этой бойней, что я решил выдать вам премию в размере пятиста тысяч лир». Больше я к взрывчатке не прикасался.

В другой раз я использовал яд. Один парижский врач попросил меня убить его восемнадцатилетнюю дочь. Доктор объяснил, что она развратная дрянь, позор семьи и он больше не может выносить, что она марает его имя. Увидев фотографии, я изумился: эта девушка с черными как смоль волосами была прекраснейшей из всех красавиц, которых мне доводилось видеть. Я много дней следил за ней и не спал ночами, вспоминая дивное лицо. Я был настолько заворожен, что не мог решиться изуродовать столь совершенное создание. Даже выстрел из револьвера самого мелкого калибра в затылок, туда, где рану прикроют волосы, казался мне кощунством.

Я подобрался к ней на террасе кафе и подлил яд в стакан. Через несколько минут горло и желудок девушки загорелись огнем. Она согнулась от боли и потеряла сознание. Вызвали спасателей, но она умерла в машине «скорой помощи» по дороге в больницу. Яд разъел внутренности бедняжки, но ее кожа осталась белой и чистой, как у фарфоровой куклы.

Мне было девятнадцать, когда я познакомился с Бастианом Пикером. Это был заносчивый и самодовольный молодой человек, всегда одетый с иголочки, со смазливым лицом и буйной шевелюрой, которую он редко причесывал. Годами он недалеко ушел от меня, но мне казался из другого поколения: так воспринимаешь в школе учеников старшего класса, хоть старше они всего на год.

Этот щеголь бросил университет, не доучившись, ради страсти к литературе: при знакомстве он называл себя «начинающим писателем», так представился и мне. Он еще ничего не напечатал, но якобы работал над большим романом, переплетая вымысел с автобиографией, и уверял, что роман этот имеет все шансы стать сенсацией, когда выйдет в свет. Пока же он старательно создавал себе репутацию статьями о чужих книгах и пробивался в бомонд, проводя ночи напролет в артистических кафе и вращаясь в кругах, близких к самым уважаемым на тот момент литераторам.

Надо сказать, ему это удавалось: не было такого литературного вечера, на который бы его не пригласили, выставки, на вернисаже которой он бы не засветился, журналиста, который не называл бы его по имени и не сплетничал с ним о других писателях его возраста, — Бастиан в этом спорте блистал, хотя сам еще никак не проявил себя. Я часто спрашивал его, как, при такой насыщенной светской жизни, он находит время для творчества. Он хвастливо отвечал, что почти никогда не спит и что огромный талант позволяет ему многого добиться, работая мало. «Кто-нибудь другой, проведя час за письменным столом, выжмет из себя полтора десятка строк, которые назавтра еще придется править. А я могу за тот же час написать десять почти безупречных страниц, а то и пару четверостиший для новой поэмы вдобавок».

Правда, однако, оказалась совсем иной: Бастиан, как он сам признался мне однажды вечером в сильном подпитии, написал лишь жалкую горстку черновиков, которые почти сразу комкал и выбрасывал; что же до множества сюжетов, якобы имевшихся у него в загашнике, которые оставалось только занести на бумагу, их попросту не было. Велеречивый Бастиан Пикер был начисто лишен воображения и не мог написать даже короткого рассказа, настолько ему не хватало идей. Его горькие жалобы так тронули меня, что я готов был немедленно предоставить их ему, но воображение не являлось и моей сильной стороной — к тому же я бы его этим обидел.

Бастиан был уверен, что нашел решение своей проблемы, когда втерся в круг Великого Леопольда Акселя, самого прославленного австрийского писателя той поры. Этого бывшего дипломата, выходца из знатной семьи, боготворила вся младая поросль, хотя иные гордыни ради выискивали погрешности в его стиле. Я тоже прочел все книги Акселя и почитал его достойным наследником классиков минувшего века. К тому же мэтр был ревностным католиком и сам говорил, что долгое время колебался между литературным и духовным поприщами; он посвятил ряд эссе вере и богословию (как раз вскорости ожидалось новое) и был накоротке со всеми епископами Германии и Австрии.

Аксель жил в Вене и активно участвовал в литературной жизни своего времени. Он вел колонки в нескольких газетах, входил в жюри многих премий и привечал молодых писателей, всячески наставляя их и поощряя. Бастиан из кожи вон вылез, чтобы быть допущенным в эту компанию; Аксель проникся к нему симпатией и стал регулярно приглашать на обеды, которые устраивал у себя на Паризергассе, в двух шагах от Дворца правосудия, — надо ли говорить, что обеды эти пользовались большой популярностью.

Не в пример Бастиану, Аксель был наделен поистине безграничным воображением. В его библиографии насчитывалось около двадцати романов, больше сотни рассказов и повестей, и ни одну его вещь нельзя было назвать банальной. Это само по себе ошеломляло, и я недоумевал: откуда он берет столько сюжетов? У Акселя был блокнот в кожаном переплете, с которым он не расставался — держал его всегда под рукой, в кармане пиджака, и выхватывал всякий раз, когда ему приходила идея, чтобы немедленно ее записать. Я где-то читал, что у Чехова был такой блокнот и он, доставая его иной раз из ящика стола и гордо им помахивая, говорил: «Сто сюжетов! Да-с, сударь! Вам, нынешним, со мной не тягаться! Если угодно, могу продать один-другой!» Вот и Аксель вел себя подобным образом. За обедом у себя дома или сидя в кафе он зачастую прерывал беседу, нацеплял на нос очки и, достав блокнот, торопливо черкал в нем несколько слов, стараясь, чтобы окружающие их не увидели. «Продолжайте, продолжайте», — говорил он, записывая; и собеседники неизменно задавались вопросом, что же они могли интересного сказать и, главное, как это будет отражено в новой книге мэтра. Случалось и так, что он извлекал блокнот лишь в конце трапезы и ручкой, которую приносил официант на блюдечке вместе со счетом, принимался записывать, по его словам, все сюжеты, которые услышал за обедом. Блокнот стал его неотъемлемой частью, представить, что он вышел из дому, не взяв его с собой, было не менее дико, чем явись он голым на концерт.

Нетрудно догадаться, с каким вожделением смотрел Бастиан на эту тетрадку, полную идей и сюжетов: материала бы там за глаза хватило, чтобы писать всю оставшуюся жизнь. Завладеть блокнотом — сначала это было для него несбыточной мечтой: так мы порой строим планы путешествий, зная, что никогда их не осуществим. Однако, думая об этом неотступно, он в конце концов убедил себя, что это для него единственный выход, и блокнот стал его идефикс. Он должен былпохитить его во что бы то ни стало. Бастиан поделился со мной своим планом однажды вечером, когда мы обедали в кафе на Зайлергассе. Я нашел идею порочной и попытался его отговорить.

— Но послушай, — сказал я ему, — неужто ты пойдешь на такое — украсть у Акселя его замыслы?

— Он сам говорит, что замыслов у него сотни и тысячи! — возразил Бастиан. — Ну украду я их — ему ничего не стоит завтра же начать новый блокнот, и через две недели он будет полон! И потом, будет знать, как дразнить нас, присваивая наши идеи по ходу разговоров.

Я почесал в затылке:

— Хорошо, допустим, тебе удастся стянуть у него блокнот, хотя, на мой взгляд, это невозможно; он же поднимет такой шум, что об этом узнает вся Вена. А когда ты опубликуешь рассказы, написанные по его сюжетам, он все поймет и разоблачит тебя.

— Я не так глуп, — самоуверенно ответил Бастиан. — Во-первых, я немного изменю фабулы, так что не подкопаешься, да и имена персонажам, само собой разумеется, дам другие. Понимаешь, все, что мне нужно, — это отправные точки, а дальше, я уверен, мое собственное воображение проснется от этого стимула, заработает и разовьет сюжеты Акселя так, как ему самому и не снилось. Я перемешаю его сюжетные линии, видоизменю фон, в общем, комар носа не подточит. — Он помолчал немного и добавил: — И потом, даже если у него возникнут подозрения, как он докажет, что я украл его замыслы? Ха! Разве я виноват, что нам с ним приходят одни и те же идеи? Это значит, что я писатель не хуже его, вот и все.