Уиллмарк жил на последнем, тридцатом, этаже принадлежавшего ему здания. Там же находилась и мастерская, куда он никого не пускал. В самом начале карьеры он принял решение никогда не высказываться об искусстве (зато охотно давал интервью о футболе, медвежьей охоте, финансах и любом другом сюжете, в котором ни черта не смыслил). Я изучил множество репродукций его картин. Как я уже говорил, моя художественная эрудиция в то время была весьма ограниченной — и остается таковой по сю пору, хоть я и расту над собой, — так что мое суждение иначе как обывательским не назовешь. Большинства произведений Уиллмарка я просто не понял; смешение ярких цветов оскорбляло мое чувство меры, а бессюжетность ставила в тупик. Некоторые — наименее, скажем так, «громогласные» — мне понравились, как притягивает взор тихий, умиротворяющий пейзаж, из чего я заключил, что талантом Уиллмарк не обделен.

В назначенный день Иван заехал за мной в гостиницу на спортивной машине и отвез на Манхэттен, где находились апартаменты художника. Он был весьма любезен и велеречив, разливался соловьем, как со старым знакомцем. Мы перешли в гостиную и устроились на кожаных диванах перед огромными оконными проемами, откуда открывался невероятный вид на Нью-Йорк.

Уиллмарк разливал выпивку, рассуждая обо всем и ни о чем, а я спрашивал себя, зачем он меня пригласил. Хочет заказать убийство нечистого на руку коллекционера? Художника, чьи картины стоят дороже его собственных? Недоброжелательного критика? Я и вообразить не мог, какую роль он отвел мне в своей жизни — вернее, в смерти, а если быть совсем точным — в своем искусстве. Уиллмарк пригласил меня за стол. «Я подумал, что будет лучше поужинать дома, чем в ресторане, — сказал он, — особенно когда мы перейдем к обсуждению серьезных дел, ведь конфиденциальность так трудно сохранить, согласны? Вы не разочаруетесь: внизу, на кухне, трудятся лучшие повара этого города».

Еда и вправду оказалась великолепной. Странное дело, Уиллмарк хранил молчание между подачей блюд, словно считал святотатством разговаривать, орудуя ножом и вилкой. «Вот подлинное искусство, — прошептал он после второй перемены. — В сравнении с этими шедеврами мои картины и фрески — ничто!»

Только после десерта, за кофе, Уиллмарк перешел наконец к делу, объяснил, чего от меня ждет, сделав длинное вступление касательно своего понимания искусства и следа, который он хочет в нем оставить. Я слушал очень внимательно, поскольку он предупредил, что сыграть отведенную мне роль возможно, лишь прочувствовав глубинный смысл плана. Я не смогу воспроизвести на бумаге монолог Уиллмарка, ибо мой язык далек от его тонкой, изощренной манеры изложения. Но предложение я принял. Работа предполагалась вполне привычная: нажать на курок и убить человека. Зато план, частью которого являлось убийство, был и впрямь исключительным.

Уиллмарк пригласил на вернисаж тысячи людей, собираясь продемонстрировать им свое новое произведение — четырехметровое полотно под названием «Автопортрет». Вечер обещал стать событием: мастер объявил, что «Автопортрет» — его последнее творение, что больше он ничего писать не будет и — главное — что работа не закончена и вишенка на тортепоявится прилюдно и об этом спектакле будут говорить очень долго. В качестве декорации Уиллмарк выбрал заброшенную оранжерею в пригороде, куда гостей должны были доставлять автобусом. Это странное и унылое место, освещаемое яркими лучами заходящего солнца — выставка открывалась в сумерках, — должно было придать событию дополнительный размах.

В назначенный день перед оранжереей собралось больше тысячи гостей; я был среди них, как и Иван, исподтишка за мной наблюдавший. В 19.00 двери открылись, и публика потекла внутрь. Оранжерея была пуста, только с потолка свисал занавес, за которым, судя по всему, и скрывалось полотно. Минут десять ничего не происходило. Потом вдруг прожектор осветил занавес, и под аплодисменты присутствующих появился Питер Уиллмарк. Исполняя наш план, я незаметно исчез; Уиллмарк так подробно изложил мне ход операции, что я мог бы в деталях описать то, что происходило в оранжерее в мое отсутствие.

Уиллмарк забрался на принесенный помощником деревянный куб и начал произносить рассчитанную ровно на полчаса речь. В ней он повторял озвученные за ужином идеи. У меня есть копия, я не стану воспроизводить ее целиком — это увело бы нас от темы, — но процитирую один важный абзац:

«Теперь я хочу раствориться в моем искусстве, сделать так, чтобы творение и человек слились воедино. Источник вдохновения должен стать самим полотном, начало — концом; я замкну круг, и этот “Автопортрет” будет работать сам по себе до конца времен, а весь процесс творчества можно будет охватить единым взглядом».

Выступление было встречено бурными аплодисментами, хотя большинство присутствующих ничего не поняли. Уиллмарк слез с куба; помощник принес полутораметровую лестницу и поставил ее перед занавесом. Художник залез наверх и замер на последней ступеньке; потом он повернулся к публике, раскинул руки крестом и уставился на горизонт. Занавес упал, открыв взглядам присутствующих гвоздь вечера — огромное полотно. В то же мгновение я выстрелил с крыши стоявшего напротив оранжереи склада: пуля разбила стекло и череп художника, кровь и мозги окрасили холст. Безжизненное тело повалилось на пол; в толпе раздались испуганные крики, началась давка, и люди кинулись к дверям, спасаясь от опасности.

«Автопортрет» Питера Уиллмарка висит теперь в Музее современного искусства в Осло — он завещал его родному городу. Это сногсшибательное абстрактное полотно написано в очень светлых тонах, напоминающих чистоту льда и легкость облаков. На светлом фоне выделяются вызывающие тревогу и волнение участки, покрытые черными крапинками и маленькими красноватыми бугорками. Не всякий посетитель знает, что речь идет о крови художника и кусочках его мозгового вещества, попавших на холст в результате моего выстрела. Я много раз ходил полюбоваться этим шедевром и очень сожалел, что не могу рассказать восторженным почитателям о моем соавторстве.

Дважды за карьеру я не использовал в работе любимые снайперские винтовки — «Зиг-Зауэр», «Аккьюреси», «Ремингтон Браво» и верную драгуновскую.

В первый раз вышло не слишком удачно. Меня нанял Полицци — итальянский бизнесмен, желавший убить мешавшего ему греческого промышленника по фамилии Апостолидис. Для своего спокойствия Полицци хотел убрать и троих компаньонов Апостолидиса. Он попросил сделать все тихо, чтобы убийства не попали на первые полосы газет, иначе у полиции возникнет сакраментальный вопрос: «Кому это выгодно?»

Самым правильным было убрать всех четверых одновременно, иначе после убийства первого кролика остальные разбегутся кто куда, и дело затянется. Случай представился в тот день, когда Апостолидис со товарищи собрались ехать из Рима в Турин на взятой напрокат машине. Энная сумма денег позволила выяснить, в какое агентство они обращались и какую машину зарезервировали. Я много часов собирал бомбу, которую решил закрепить под днищем, потому что впервые имел дело со взрывчаткой и вынужден был руководствоваться инструкцией, полученной от одного друга — специалиста в этой области. Когда настал день X, я отправился к стоянке и ждал моих негодяев, поглаживая кнопки дистанционного пульта, чтобы взорвать бомбу, как только они сядут в машину.

Все шло по плану: Апостолидис с компаньонами покинули стоянку и выехали на ведущую в Турин дорогу. Оставалось дождаться удобного момента. Я ехал за ними пятнадцать километров и на пустынном участке нажал на кнопку.

Взрыв получился мощный и так меня напугал, что я инстинктивно изо всех сил ударил по тормозам. Ехавшая следом машина врезалась мне в зад. В ста метрах впереди в небо поднимался столб дыма. В моей машине вылетели все стекла. В ушах стоял пронзительный свист. Я переусердствовал со взрывчаткой, и машину буквально распылило: от нее ничего не осталось. Кроме Апостолидиса и его спутников взрыв убил еще двоих, в том числе старика с больным сердцем — он до смерти испугался жуткого грохота. Власти пришли к выводу, что взорвался бытовой газ, на место происшествия приехали пожарные и медики. Мне оказали помощь, заклеив порезы.