Три проекта Пьера Гулда: справочник репетиторов, составленный «попредметно» и обновляемый ежемесячно, в котором будут взяты на учет все учителя, училки и пафосные наставники, дающие объявления в газеты и на радио; алфавитный справочник переоцененных писателей, развенчивающий нескольких литераторов — как покойных, так и ныне здравствующих; антология уморительных юридических прецедентов, где будут описаны самые курьезные случаи, с которыми столкнулись судебные и административные инстанции в XX веке.

Пьер Гулд нетерпелив до крайности. В молодости, решив стать писателем, он начал с того, что завещал будущие рукописи Национальной библиотеке. Назавтра он обегал весь город в поисках переводчиков. На третий день депонировал в Национальный институт интеллектуальной собственности двести названий. На четвертый — созвал журналистов, чтобы обеспечить себе доброжелательную критику. Но и десять лет спустя не написал ни строчки.

«Я видел прелюбопытнейший сон, — сказал нам как-то вечером Пьер Гулд. — На страну обрушилась эпидемия холеры, миллионы людей умерли. Я тоже заболел и впал в бессознательное состояние, а когда очнулся, увидел мою мать и кормилицу: они стояли на коленях у изножия кровати, улыбались и радовались моему выздоровлению. Постепенно я набрался сил и через две недели окончательно поправился. Скажу больше — мне даже показалось, что я помолодел. Я вернулся к работе. Однажды утром мама пришла с рынка и объявила, что прошлой ночью умер папаша Ленуар и похороны состоятся завтра. Мы отправились туда все вместе. Я ужасно удивился, увидев гроб длиной в шестьдесят сантиметров, спросил маму, что стряслось с бедным стариком, но она вроде как не поняла и сказала, что сейчас не самый удачный момент для шуток. Гроб опустили в могилу, и мы пошли выразить соболезнования вдове; у меня задрожали ноги, когда я ее увидел — это была девчушка лет четырех, не больше. Не в силах вымолвить ни слова, я взял ее маленькие ручки в свои и долго сжимал в ладонях. Когда мы вернулись домой, я потребовал от мамы объяснений насчет этого цирка. Она засмеялась и сказала: какой же ты дурачок, все мы умерли — она, я и другие — и теперь молодеем в параллельном мире в ожидании перехода за грань. Папашу Ленуара похоронили, и теперь он появляется на свет в новом мире; пройдет несколько лет, и с нами случится то же самое».

Однажды мы спросили Пьера, где он родился: наш друг ужасно смутился и не захотел отвечать. Мы не отставали, и он признался, что никогда не знал, в каком городе появился на свет: отец утверждал, что в Брюсселе, а мать говорила, что в Токио. У него два свидетельства о рождении, выданные в один и тот же день в королевстве Бельгия и в Японии. Пьер показал нам два снимка — он во младенчестве: на первом его мать в голубом халатике держит сына на руках под растроганным взглядом отца; на втором — мать в лиловой ночной сорочке склонилась над колыбелькой, отец стоит за ее спиной и смотрит в объектив. «Обе фотографии были сделаны в день моего рождения в двух разных местах, находящихся на расстоянии тысяч километров одно от другого. — Пьер на мгновение задумался, потом улыбнулся. — Ну что же! Если это повторится в момент моей смерти, вам придется хоронить меня дважды».

«Сезонность» Пьера Гулда: много лет его волосы уподоблялись листве деревьев. В октябре из белокурых они становились рыжими, а в декабре выпадали. Весной шевелюра отрастала со сказочной быстротой; много раз рассеянные птицы приземлялись к нему на голову. «С волосами на лобке та же история, — заявил он как-то раз, — и, хотите верьте, хотите нет, в апреле они ярко-зеленые». В подтверждение своих слов он продемонстрировал клок чего-то бурого, что больше всего напоминало пучок пожухшей луговой травы, хотя Пьер уверял, что вырвал их прошедшей весной из лобка.

Пьер частенько заявляет, что при рождении всем людям достается равная доля удачи, а самооценка зависит от переживаемых обстоятельств: тот, на кого полгода сыплются несчастья, везунчиком себя не назовет, а сорвавший банк в игре вряд ли станет роптать на судьбу. На самом деле все это ничего не значит: колесо удачи со скрипом повернется и к смертному часу каждый израсходует строго ограниченную — не больше и не меньше, чем у других, — долю удачи. «Вот тут-то, — продолжал Пьер, — и нужно проявить характер. Возьмем для примера меня: я не пускаю дело на самотек, не хочу, чтобы судьба нанесла мне удар из-за угла, и строго регулирую чередование везения и невезения. Могу продемонстрировать…» Мы предложили Пьеру совершить в уме сверхсложные математические расчеты (2344 помножить на 7776, 57600 разделить на 643 и т. д.); он отвечал наугад, не задумываясь, и каким-то чудом дал один правильный ответ. «Везуха, невезуха, везуха, невезуха, — с улыбкой прокомментировал он. — Я расчерчен, как нотная бумага». Мы перешли от счета в уме к знаниям из области общей культуры, а именно — к переводу на языки, которых Пьер отродясь не учил: балийский, суахили или литовский. В одном случае из двух Пьер давал верный перевод, и, не будь мы привычны ко всему в общении с этим человеком, сочли бы его гениальным аутистом.

Пьер Гулд застенчив. Влюбившись в женщину, он в ее присутствии демонстрирует полнейшее безразличие и даже не заикается о своих чувствах, от чего ужасно страдает, но признаться не может. Так проходит много месяцев, а иногда и лет, пока страсть Пьера не угаснет или он не влюбится в другую, помоложе или покрасивее. Встретившись с объектом прежних вожделений, он ходит гоголем, ведет себя крайне вызывающе, всячески подчеркивая одержанную победу. Бедняжка, ни сном ни духом не ведавшая о «вдохновленных» ею терзаниях, спрашивает, чем заслужила такое отношение.

Своим жизненным девизом Пьер Гулд выбрал две строки из стихотворения поэта Норжа: [19]

Расписные яйца Жака Армана прославили его во всем мире. Начав свою карьеру живописца на холстах и прочих плоских поверхностях, в тридцать лет он раз и навсегда избрал для своей живописи яйца. «Из всех творений природы, — говорил он, — самое совершенное, самое чистое и самое прекрасное — яйцо. И шару, и кубу, и пирамиде до него далеко». Первые же его произведения имели большой успех; всего за несколько лет он стал одним из самых известных современных художников, и ценители говорили «яйца Жака Армана», как сказали бы «полосатые колонны Бюрена», «синий цвет Ива Кляйна» или «компрессии Сезара». [20]

Все его произведения были описаны в каталогах по единой форме: сначала шло название, затем вид живописи, происхождение яйца и, наконец, его размеры (в миллиметрах) и вес до опорожнения (в граммах). Самыми знаменитыми были «Замбезийский пейзаж», живопись маслом на яйце страуса, 193x143 мм, 1650 г; «Печальная женщина за туалетом», живопись яичным желтком на курином яйце, 53x43 мм, 60 г; «Маленький рой черных мух», рисунок углем на яйце жаворонка, 25x17 мм, 4 г и «Посвящение М. К. Эшеру», [21]рисунок цветными карандашами на яйце лебедя, 115x76 мм, 350 г. Цены на них достигали астрономических цифр, и коллекционеры выкладывали миллионы за обладание самыми дорогими.

Я познакомился с Жаком Арманом на его выставке, устроенной Национальным музеем современного искусства в 1987 году. Художнику было восемьдесят лет, и жить ему оставалось совсем недолго; я, однако, запомнил его жизнерадостным насмешником, а уж в красноречии ему так же не было равных, как и в живописи. Я в ту пору работал в одном искусствоведческом журнале. Главный редактор решил посвятить Жаку Арману целых две полосы. Мэтр согласился встретиться со мной, но принимать меня у себя дома не захотел и предложил прогуляться по выставке вечером, после закрытия музея. Мне идея понравилась, и в назначенный день я отправился на встречу вместе с редакционным фотографом.