Его самолет оставлял за собой шлейф белого дыма; однажды он ухитрился, выполнив несколько головокружительных фигур, написать между лампами и дверным косяком: «Я ВАС ЛЮБЛЮ!» Но старших детей Соланж увела чистить зубы, и только Борис и Беренис, еще не научившиеся читать, увидели надпись, которая тут же растаяла в воздухе. Скромный мегаломан, хлипкий гигант, Леон уподоблялся человечкам из комиксов, которые корчатся и высовывают язык в нижнем углу страницы, чтобы на них обратили внимание.

Что поделаешь, больше ему нечего было дать своим детям, и он зашел слишком далеко. Например, влетал на самолете в кухню, пугал няньку, вырывал ей клок волос, задев винтом: вот тебе, вот тебе, мерзавка, отрава жизни! — кружил над плитой, над кастрюлями, наблюдал в бинокль за приготовлением блюд, докладывал по радиосвязи: «Яйцо всмятку готово, спагетти сварились, котлеты недожарены, Земля, Земля, прием!» Порой он не мог удержаться от злых выходок, когда врывался без спросу в супружескую спальню и видел огромную гориллу в пижаме, развалившуюся на кровати Соланж с его собственными детьми, которые весело копошились на ней. Отличавшийся повышенной волосатостью — его плечи и спина были покрыты густой черной шерстью, и даже ягодицы напоминали ковровое покрытие, — профессор Дубельву теперь, на правах официального жениха, спал на егоместе, пил в егокресле, обнимал егожену. Какой смысл быть отцом, если тебе так быстро находят замену? Леон пикировал, заряжал бортовой пулемет: «ВОН ИЗ МОЕЙ ПОСТЕЛИ, ЖИРНЫЙ БОРОВ, ГОРА САЛА, ШКАФ С ХОЛЕСТЕРИНОМ!» Дубельву только и успевал скатиться на пол и позорно бежать в ванную или запереться в туалете.

— Соланж, на помощь, он хочет меня убить!

— Ну что ты, милый, в нем же десять сантиметров, чуть больше твоего пениса.

— Он вооружен, стреляет рисом, да как метко, чуть мне глаз не выбил. Налицо синдром Наполеона, все маленькие люди жаждут реванша, это общеизвестно.

Надо признать, положение Дубельву было не из легких: чтобы жениться на женщине, чей бывший муж, уменьшившийся до размеров ящерицы, по-прежнему проживает под ее кровом, требовалась широта взглядов поистине необычная. Устав от подобных сцен, Соланж в конце концов запретила Леону доступ в спальню.

Он воображал себя одним из воздушных пионеров, пересекавших на «этажерках» Анды или океан, наследником Мермоза или Линдберга, [5]командиром боевой эскадрильи. Аэроплан свой он нежил и лелеял, разговаривал с ним, как с живым, подбадривал, благодарил и постоянно совершенствовал всевозможными техническими новшествами. Он уже мечтал о реактивном самолете — «Rafale» или F-16 [6]очень бы ему подошли — и жалел, что стал врачом, а не летчиком-истребителем.

И вот однажды, ясным и солнечным февральским днем, Леон, опьяненный своими успехами, рискнул по-крупному. Солнце манило, окна были распахнуты настежь — квартиру проветривали, — и он решился: совершил на своем самолете вылазку в огромный город. Он перелетел через балконные перила и с высоты 30 метров увидел улицу, машины и автобусы. Больше года он просидел в четырех стенах! Это был шок, свет полоснул по глазам, на миг ослепив его, он зажмурился, откинув голову на кожаную спинку сиденья.

Его неудержимо потянуло на волю. Он сам не понимал, как недоставало все это время ему звуков и красок Парижа, не помнил, что город так красив. Ловко лавируя, он миновал электрические провода, набрал высоту, чтобы не зацепиться за кроны каштанов, на голых ветвях которых уже набухли ранние почки, разминулся с низко летевшей стайкой ласточек, спугнул чайку, увидел школьников, игравших в сквере далеко внизу, и, сделав несколько петель, достойных аса из асов, взял курс назад, на гостиную.

Но, ошалев от свободы, он не рассчитал маршрут, ошибся окном и влетел к соседям, не самым приятным людям, чете пенсионеров месье и мадам Рогозад, отношения с которыми у Соланж были весьма натянутые. Старики как раз обедали на солнышке у открытого окна. Вторжение воздушного лихача перепугало их насмерть; решив, что в окно залетел шершень, они принялись швырять в него куриными костями, брюссельской капустой и жареным картофелем — таково было в тот день их меню. Ослепнув от липких снарядов, под массированным огнем зенитной артиллерии, весь в соусе — о, это ужасное фрикассе на изящном овале фюзеляжа! — Леон вошел в штопор, с трудом выровнял машину, едва не врезался в книжную полку (тома на ней в большинстве своем скрывали бутылки с крепкими напитками), сделал вертикальный разворот и вылетел на улицу, покинув этих варваров, ничего не смысливших в высшем пилотаже.

Он уже видел террасу своей квартиры, кусты белых роз, неожиданно расцветших в конце зимы, горшочки с буксом, огромную зеленую лейку с облупившимися боками, кормушку для птиц, которую смастерили дети, но тут от внезапного порыва ветра самолет сошел с курса и потерял высоту. Огромные тучи надвигались с северо-востока, предвещая похолодание и дождь. О, эти турбулентные потоки, в квартире их не было, Леон плохо с ними справлялся, не имел случая научиться. Перед лицом разбушевавшейся стихии под внезапно почерневшим небом он вдруг осознал, как мал и ничтожен. Ему удалось удержать машину, воспользовавшись затишьем, но горючего не хватило, и пришлось совершить аварийную посадку на щербатый пол террасы между двумя пластиковыми мешками с землей.

От удара сломалось шасси, самолет развернуло, опрокинуло набок, и левое крыло раскололось пополам. В довершение всех бед Жозиана, увидев, как переменилась погода, в эту самую минуту закрыла окно. Леон готов был поклясться, что она его заметила и нарочно отвернулась: негодяйка, только и ожидавшая подходящего случая, хладнокровно оставила его умирать на улице. Весь в синяках, дрожащий от страха, одетый в легкие фланелевые брюки и тенниску, Леон несколько часов клацал зубами за окном. На дворе-то была как-никак зима! Надвигалась гроза, холодало с каждой минутой — такие капризы погоды не редкость в Париже. До вечера он изо всех сил колотил в стекло своими маленькими кулачками. Когда Соланж наконец обнаружила его, стряхивая в окно крошки со скатерти, он получил выволочку и был посажен под домашний арест на сутки. Все дети, напустив на себя строгий вид в подражание взрослым, тоже отчитали его, даже Борис и Беренис на своем птичьем языке. Они уже пришли к выводу, что от этого существа одна докука, и грубо его одергивали, когда он пытался вставить слово в свою защиту. Но что было особенно тревожно — он исчез на шесть с лишним часов, и никто даже не удивился его отсутствию. Здесь он, или его нет — это больше не имело значения.

Мечты разбились, Леон был низведен до статуса пешехода, сиречь профана. Ему снова пришлось пересекать гигантскую квартиру на своих двоих, рискуя на каждом повороте угодить под башмак кого-нибудь из «больших». Он подумывал обзавестись флажком и носить его, по примеру гидов, работающих с группами, чтобы обозначить свое присутствие. Любой поход занимал у него несколько часов. Он очень обиделся, когда Батиста, заболевшего острым двусторонним отитом, мать отвезла в отделение «скорой помощи» больницы Некера, а к нему, специалисту, никто и не подумал обратиться. Он сидел в своем домике и от нечего делать издавал звуки: «Вр-р-р-у-у-ум, вр-р-р-у-у-ум, бж-ж-ж, бж-ж-ж!», мечтая о трансконтинентальных перелетах и воздушных атаках. В этих грезах он видел себя за штурвалом бомбардировщика В-52, сбрасывал на квартиру ливень бомб, поджигал ковры фосфором и напалмом, уничтожал няньку одним снарядом, прицельно выпущенным ей в прическу, тотчас занимавшуюся пламенем, и обращал в бегство Дубельву, который удирал из квартиры в трусах и носках.

И все же Соланж, сменив гнев на милость, дала ему последний шанс: она отнесла самолет в мастерскую, где его починили. Однако по утвержденным ею новым правилам летать ему позволялось только от чулана до гостиной и обратно. Остальные комнаты были закрыты для воздушного транспорта. При первом же нарушении, предупредила Соланж, самолет будет конфискован и выброшен на помойку или даже уничтожен, по решению уполномоченной комиссии (единственным членом которой была она сама). Леон обещал, Леон поклялся — но, как только вновь стал покорителе неба, забыл обо всем. Он снова один в вышине, в стратосфере, и жители Земли с их дурацкими правилами ему не указ. Глядя сверху на макушки своих малышей, на непокорный ежик мальчиков и аккуратные косички девочек, он думал, что мог бы сделать чудесные снимки — Земля с высоты птичьего полета, — и воображал себя орлом, созерцающим с горних высот жалкое стадо людишек. Он был избран Провидением, один из всех, и уменьшен, чтобы возвыситься. Он будет делать что хочет и летать, куда ему вздумается, а обитатели квартиры пусть сидят и помалкивают.