– Какой он?

– Кто?

– Ты знаешь кто. Артур. Сколько раз вы…

– Чак, тебя это не касается.

– Касается, – говорил он, больше не реагируя на неугодное имя; он все меньше был Королевским Дикобразом и все больше – Чаком.

– Я же не спрашиваю ни о чем про твоих подруг. – Я их выдумал, – бросил он мрачно. – Кроме тебя, у меня никого нет.

– А кто же приносит тыквенные пироги?

– Мама, – сказал он. Я знала, что это ложь.

Он всегда жил в собственной ненаписанной биографии, но теперь приобрел манеру воспринимать настоящее так, словно оно уже стало прошлым: сквозь бинты ностальгии. Из любой забегаловки, где мы ели, он уходил, вздыхая и оборачиваясь; о событиях недельной давности говорил, как о снимках из старого-престарого альбома. Каждый мой жест немедленно становился окаменелостью, каждый поцелуй бальзамировался и ставился под стекло. Меня как будто коллекционировали.

– Я еще не умерла, – приходилось напоминать ему, – не надо смотреть на меня таким взглядом.

Это было одно из его настроений. В другом он вел себя очень враждебно и начал с нездоровым энтузиазмом вырезать из газет статьи; не о себе – их, скажем прямо, было немного, – а обо мне. Он собирал их, чтобы меня мучить.

– Здесь говорится, что ты – вызов мужскому самолюбию.

– Что за глупость, – пробормотала я.

– Но ты и правда вызов, – сказал он.

– Брось, – отмахнулась я. – Какой еще вызов?

Кому?

– Здесь сказано, что ты угроза.

– Ну и что это означает? – возмутилась я. Ведь, кажется, весь день старалась вести себя особенно мило.

– Ты топчешь самолюбие мужчин ногами и даже не замечаешь этого, – сказал он. – В эмоциональном отношении ты – слон.

– Если мы непременно должны обсуждать эту тему, может, ты хотя бы оденешься? – попросила я. У меня давно дрожала нижняя губа, но я почему-то не могла пререкаться с голым человеком.

– Видишь? Что и требовалось доказать, – сказал он. – Ты указываешь мне, что делать. Ты – угроза.

– Я не угроза, – сказала я.

– Если не угроза, – возразил он, – тогда почему ты орешь?

Я заплакала. Королевский Дикобраз обнял меня, и я обняла его, сочась слезами, как бедная сиротка, как лук, как слизняк, посыпанный солью.

– Прости меня, – сказал он, – у меня вообще нет мужского самолюбия. У меня самолюбие… ну, наверное, вомбата.

– Я думала, у нас будут простые отношения, – влажно всхлипнула я.

– Они простые, простые, – заверил он. – Сложных ты еще и не видела. Это у меня депрессия – потому что дождь и денег нет.

– Пойдем поедим кентуккских кур, – предложила я, вытирая нос. Но он не хотел есть.

Как-то дождливым днем я пришла на склад и увидела, что он ждет меня в плаще и галстуке, которого я ни разу не видела, – бордовом, с русалкой, из магазина Общества инвалидов. Он обхватил меня за талию и закружил; его глаза сияли.

– В чем дело? – спросила я, отдышавшись. – Что на тебя нашло?

– Сюрприз, – объявил он и подвел меня к кровати. Там лежала поистине чудовищная белая шляпка-блинчик пятидесятых годов – с пером и вуалью.

– Господи, где ты ее откопал? – воскликнула я, гадая, что это за новая блажь. Пятидесятые никогда не были его любимым периодом.

– Это шляпка для побега с женихом, – сообщил он. – Я купил ее в «Салли-Энн», восемьдесят девять центов.

– Но зачем?

– Для побега, разумеется, – отозвался он, по-прежнему с большим воодушевлением. – Я подумал, что мы должны, знаешь ли, сбежать. Вместе.

– Ты, наверное, сошел с ума, – сказала я. – Куда нам бежать?

– Как насчет Буффало?

Я расхохоталась, но скоро поняла, что он абсолютно серьезен.

– Это очень мило с твоей стороны, – забормотала я, – но ты же знаешь, я не могу…

Он хотел, чтобы я бросила Артура и переехала к нему. Вот до чего дошло, и Королевский Дикобраз наконец решился признаться в этом. Мы сидели рядышком на кровати и смотрели в пол.

– Я хочу, чтобы мы с тобой жили нормальной жизнью, – сказал он.

– Вряд ли у нас что-то получится, – ответила я. – Я совсем не умею готовить. У меня вечно все подгорает.

– Я хочу просыпаться рядом с тобой и читать за завтраком «Глоуб энд Мэйл».

– Я могу приходить утром, – сказала я. – К позднему завтраку.

– Я хочу расчесывать твои волосы.

К глазам подступили слезы: как-то я ему рассказала, что Артур меня расчесывает – точнее, раньше расчесывал.

– Что в нем есть такого, чего нет во мне? Откуда я знаю? Но мне не хотелось, чтобы Королевский Дикобраз все испортил, став серым, многомерным и сложным, как другие. Неужели всякий Хитклифф – замаскированный Линтон? Что же мне нужно, приключения или стабильность, и кто из них что предлагает? Возможно, никто и ничего; наоборот, они сами хотят от меня и того, и другого, а я, как всегда, не оправдываю ожиданий. Королевский Дикобраз лежал головой на моем животе и ждал ответа.

– Не знаю, – сказала я. – Дело не в этом.

Он снова сел.

– В том-то и беда, что ты вечно ничего не знаешь. У тебя отсутствуют мотивации. Разве ты не понимаешь, как это опасно? Ты как автобус со школьниками, у которого отказали тормоза!

– Я же не нарочно, – ответила я. И чтобы как-то реабилитироваться, купила ему витамины «День за днем» и пару носков, а еще почистила от пыли чучела. И даже отдала ему свою лису – ту, что досталась от тети Лу. Это был поистине царский подарок: я ее очень любила. Когда-то Королевский Дикобраз пришел бы в восторг, но теперь едва взглянул на нее.

– Ты могла бы, по крайней мере, рассказать ему о нас, – буркнул он. – Мне иногда кажется, что ты меня стесняешься.

Тут я почувствовала, что пора поставить точки над «и».

– Не могу, – решительно заявила я, – это все разрушит. Я тебя люблю.

– Ты боишься рискнуть и попробовать жить со мной, – горестно произнес он. – Я это вижу. Сейчас я, конечно, не бог весть кто, но подумай, какой у меня потенциал!

– Я люблю тебя таким, какой ты есть, – сказала я, но он не мог мне поверить. Отнюдь не потому, что я его не любила. Нет, любила, но как-то странно, зная, что не могу с ним жить. Для него реальность переплеталась с вымыслом, и, следовательно, ее не существовало вовсе. А для меня это означало бы отсутствие вымысла – и выхода.

В следующий раз, едва выйдя из грузового лифта, я обомлела. Королевский Дикобраз ждал меня, но он больше не был Королевским Дикобразом. Он коротко постригся и сбрил бородку и сейчас стоял посреди комнаты, без плаща, без трости, без перчаток, в обычных джинсах и футболке с надписью «Хонда». Обыкновенный Чак Брюер; наверное, он всегда им был, под своей бородкой? Его как будто разорили.

– Боже мой! – чуть не взвизгнула я. – Зачем ты это сделал?

– Я его убил, – сказал Чак. – С ним навсегда покончено.

Я расплакалась.

– Да, и вот еще что, – добавил он, срывая со стены фотографию Королевы и плакат про динамит и бросая их поверх кучи своих костюмов.

– А как же твои чучела? – глупо спросила я.

– Я их выкину, – сказал он. – На кой они мне сдались?

Я смотрела на его подбородок; никогда его раньше не видела.

– Теперь ты ко мне переедешь? – спросил он. – Не обязательно сюда, мы можем купить дом.

Это было ужасно. Он думал, что если станет больше похож на Артура, то сможет занять его место, но в результате убил ту свою часть, которую я любила. А той, что осталась, я едва ли могла чем-то помочь. Без бороды у Чака был подбородок счетовода.

Я ненавидела себя за эти мысли. Я чувствовала себя монстром, огромным, бессмысленным монстром, безнадежно ограниченным. Как можно в такую минуту думать о каком-то подбородке? Я бросилась обнимать Чака. Но не могу же я сделать то, чего он хочет, это неправильно.

– Вижу, что не переедешь, – сказал Чак, освобождаясь из моих рук. – Тогда, полагаю, остается одно. Как ты относишься к двойному самоубийству? А может, лучше сначала застрелить тебя, а потом спрыгнуть с крыши «Торонто Доминион Центра» с твоим телом на руках?