Во-вторых, в такие периоды я не могла уделять внимание «Костюмированной готике». Артур почти все время бесцельно слонялся по дому, а если он ничего не делал, то я, по его мнению, тоже не должна была ничем заниматься. Стоило мне уйти в спальню и закрыть за собой дверь, как он открывал ее, вставал на пороге и, глядя обиженными глазами, объявлял, что у него болит голова. Или просил, чтобы я помогла ему с кроссвордом. При виде таких страданий трудно было сосредоточиться на волнующихся грудях героини и тонких, хищных губах героя. Приходилось делать вид, что иду искать работу – и временами, в целях самозащиты, действительно ее находить.

После замужества литературные занятия перестали быть только легким заработком, но превратились в нечто большее. Я по-прежнему казалась себе мошенницей, которой удачно сходит с рук какой-то обман, и все же работа стала для меня гораздо важнее, чем прежде. Не сами книги – они мало изменились, но то, что я – едина в двух лицах, у меня два комплекта документов, два банковских счета и два полностью различных круга общения. Да, я, несомненно, Джоан Фостер; так меня называют, и у меня есть подлинные документы, чтобы это доказать. Но я же – Луиза К. Делакор.

Проводя сколько-то часов в неделю в обличье Луизы, я бывала всем довольна, терпелива, добра, кротка, сострадательна. А когда не могла поработать над очередной книжкой «Костюмированной готики», то становилась злой, раздражительной, много пила и плакала по любому поводу.

Так мы и жили год за годом. Циклы бешеной активности Артура находились в противофазе с моими, и все шло своим чередом. Я его любила и с некой периодичностью начинала разговор о том, что, пожалуй, настало время где-то осесть, более или менее постоянно, и завести детей. Но Артур отвечал, что не готов – он еще столько всего должен сделать; да и сама я, положа руку на сердце, сомневалась. Детей я, конечно, хотела; но что, если мой ребенок окажется похож на меня? Или, хуже того, я окажусь похожа на свою мать?

Все эти годы я таскала свою мать на шее, как гниющую тушку альбатроса на веревке. Она часто снилась мне, моя грозная, равнодушная трехголовая мать. Сидела у трюмо, изредка плакала. Но никогда не улыбалась и не смеялась.

В самом худшем из снов я не видела ее вообще. Я то ли стояла перед дверью, то ли пряталась за ней, непонятно. Дверь была белая, как в ванной или, может быть, в чулане. Меня заперли не то внутри, не то снаружи; по другую сторону слышались голоса, иногда много, иногда только два. Они говорили обо мне, обсуждали меня, и, вслушиваясь, я начинала понимать, что со мной вот-вот должно случиться что-то ужасное. Я была абсолютно беспомощна, ничего не могла сделать и во сне забивалась в самый дальний уголок каморки. Я хваталась руками за стены и упиралась пятками в пол: им меня отсюда не вытащить. Тут слышались шаги: кто-то поднимался по лестнице, проходил через холл…

Артур расталкивал меня.

– Что такое? – спрашивала я.

– Ты храпела.

Храпела? Какой стыд. Одно дело – кричать во сне, но храпеть… «Мне снился кошмар», – объясняла я. Но Артур не понимал, с какой стати мне должны сниться кошмары. Ведь у меня все в порядке. Нормальная девушка, куча достоинств, умная, красивая – неужели нельзя воспользоваться этим и чего-то добиться в жизни? Надо всегда идти на шаг впереди других, советовал Артур.

Он не понимал одной простой вещи: есть только два сорта людей – худые и толстые, и поэтому в зеркале я вижу совсем не то, что он. Вокруг меня фантомной луной вечно витал ореол моего бывшего тела, будто на мое отражение был наложен образ летающего слоненка Дамбо. Я стремилась забыть прошлое, но оно отказывалось забывать меня; дожидалось, пока я засну, и припирало меня к стенке.

Анализируя, понимаю, что наш брак был счастливее большинства других. Я даже чуточку гордилась этим. По-моему, женщины очень часто совершают одну принципиально важную ошибку: ждут от своих мужей понимания. Тратят уйму драгоценного времени на объяснение собственных чувств, тащат на блюде свои эмоции и реакции, недостатки и потребности, и любовь, и гнев, и обиды. Как будто от разговоров может быть прок. Друзья Артура женились в основном именно на таких особах, и, как я знаю, последние считали меня безропотной плаксивой дурой. Их самих бросало из кризиса в кризис – непременно с толкованиями и комментариями, – они держались на нервах, сигаретах, на зубодробительной откровенности и том, что их мужья называли нытьем. Со мной ничего такого не бывало, и приятели Артура немного ему завидовали и поверяли мне на кухне свои страдания. Их терзали и загоняли в угол, при этом их жены были полны той железобетонной уверенности в собственной правоте, которая всегда заставляла меня вспоминать о матери.

Мне же вовсе не хотелось, чтобы Артур меня понимал – наоборот, я много делала для того, чтобы этого не произошло. Конечно, периодически меня посещало желание все о себе рассказать, но я решительно с ним боролась. То, как я вела себя в детстве, моя тогдашняя суть могли навсегда отвратить спартанца Артура – как если бы он заказал в ресторане стейк, а получил неразделанную коровью тушу. Думаю, втайне он это подозревал; по крайней мере, явно пугался моих немногочисленных откровений.

Другие жены, как и я, лелеяли свои тайные фантазии – мало отличавшиеся от моих, если не считать костюмов, – и притом ждали от мужей соответствия. Разумеется, это выражалось иначе, в других терминах, но по тому, чего хотели эти женщины, мне все было ясно. Им требовалось, чтобы их мужчины имели твердый хищный рот и были сильными, чувственными, страстными, неотразимыми, но одновременно почтительно-нежными; они мечтали о таинственном незнакомце в плаще, который выкрадет их с балкона, и тут же – о глубоком взаимопонимании и полной открытости. (У Скарлет Пимпернел нет времени на откровения, говорила я им про себя.) Но бедняжкам хотелось многократного оргазма и чтобы земля уходила из-под ног – а также чтобы им помогали мыть посуду.

Я считала, что наш брак устроен намного лучше. Есть два вида любви, полагала я, и для одного из них Артур подходит идеально, так можно ли требовать от него чего-то еще? Всего сразу – от одного человека? Я давно перестала ждать, что Артур вдруг возьмет и превратится в пугающе-порочного незнакомца в плаще. С какой стати: ведь я живу с ним. Таинственные фигуры в плащах не разбрасывают по полу носки, не суют пальцы в уши и не полощут по утрам горло, опасаясь инфекции. Поэтому Артура я держала в нашей квартире, а порочных незнакомцев – в замках и особняках, где им и надлежит находиться. Я считала такой подход очень взрослым; он позволял мне быть значительно спокойнее жен Артуровых друзей. Впрочем, у меня перед ними была фора: в области фантазий я профессионал, а они – обыкновенные дилетантки.

И все-таки со временем я начала ощущать, что мне чего-то недостает. Может, души, гадала я; сколько мне еще плыть по течению с невнятной песнью на устах, будто Русалочка Андерсена? Чтобы обрести душу, нужно страдать, приносить жертвы… или это не ради души, а ради ног? Я не помнила. Русалочка стала танцовщицей, но лишилась языка. А еще была Мойра Ширер из «Красных башмачков». Ни та, ни другая не сумела угодить прекрасному принцу; к тому же обе умерли. В сравнении с ними я просто счастливица. Их ошибка в том, что они обнародовали свои чувства; я же танцую за плотно закрытыми дверями. Так безопаснее, но…

Да, у меня были две жизни, но временами я четко осознавала, что ни одну нельзя назвать реальной. С Артуром я только играла в домашний очаг, не трудясь над его созданием по-настоящему, а «Костюмированная готика» существовала лишь на бумаге. Бумажные замки, бумажные костюмы, бумажные герои – по сути, неподвижные и безжизненные; они приносили не больше радости, чем те пустоглазые куклы, которых я одевала и раздевала в детстве. Я приобрела репутацию рассеянной женщины; друзья Артура находили, что это очаровательно. Вскоре от меня стали ждать всяких штучек, и я включила их в свой репертуар.