— Ну, — угрюмо сказала я, — ты победил.

Я настояла на том, чтобы заехать домой за его курткой, хотя меня смущало столь быстрое возвращение — ты был озадачен, — а поездка через Найак в Гладстон и обратно в магазины Найака смутила еще больше. Тем не менее теперь, успешно испортив мою единственную игривую, оригинальную идею нашего праздника, превратив ее в механический, бросающий в дрожь фарс, Кевин казался более довольным. Когда мы припарковались на Бродвее (довольно далеко от магазинов, поскольку в середине декабря машины стояли бампер к бамперу, и нам повезло, что мы вообще нашли место), к моему изумлению, он по собственной инициативе заговорил:

— Не понимаю, почему ты празднуешь Рождество,если ты не христианка.— Он произнес христианкас первым длинным и, чтобы подчеркнуть связь с Иисусом.

— Ну, — сказала я, — мы с твоим отцом действительно не верим, будто некий молодой человек, живший две тысячи лет тому назад и обладавший даром убеждения, был Сыном Бога. Но праздники так приятны, не правда ли? Когда несколько дней немного отличаются от других, есть чего ждать. Изучая в колледже антропологию, я поняла, как важно сохранять культурные ритуалы.

— Даже если для тебя они пустой звук, — обронил Кевин.

— Ты считаешь нас лицемерами.

— Ты это сказала, не я.

Кевин плавно обогнул «Рансибл Спун» и вышел на Мейн-стрит. Несколько старших школьниц, неторопливо двигавшихся к «Лонг-Айленд драм сентер», проводили его взглядами. Думаю, их привлекло не столько его смуглое армянское лицо, сколько ленивое изящество, резко контрастирующее с нелепой одеждой. Он словно скользил на роликах; впечатление не портили даже торчащие тазовые кости.

— Итак, — подвел итог Кевин, пробираясь сквозь толпу прохожих, — ты хочешь сохранить подарки и эгног ¹ , но отбросить молитвы и скучную рождественскую службу. Отхватить приятное, не расплачиваясь вздором.

— Можно и так сказать, — осторожно согласилась я. — В широком смысле слова я пыталась делать это всю свою жизнь.

— И пока тебе все сходило с рук, — загадочно произнес он. — Не уверен, что так будет всегда. — На этом он закрыл тему.

Разговор снова иссяк, и, когда меня чуть не сбил очередной самокат, я предложила купить Селии один из тех супертонких, алюминиевых самокатов, что так неожиданно вошли в моду.

— Знаешь, пару лет назад, если бы ребенку на Рождество подарили какой-нибудь дурацкий самокат, он бы глаза выпучил от обиды, — сказал Кевин.

Я воспользовалась возможностью разделить его мнение:

— Ты прав, вот одна из странностей этой страны. То же самое было и с роликами, верно? Вдруг оказалось, что все просто должны их иметь. И все же... — Я закусила губу, уставившись на очередного мальчишку, пролетевшего мимо нас на серебристом самокате. — Я не хочу, чтобы Селия чувствовала себя обделенной.

— Мамси, вернись к реальности. Сели перепугается до чертиков. Тебе придется каждый раз держать ее за ручку или таскать на себе вместе с самокатом. Ты готова? Потому что на меня не рассчитывай.

Хорошо. Мы не купили самокат.

На самом деле мы ничего не купили. Кевин так смущал меня, что все кандидаты на подарки становились бессмысленными. Я смотрела на шарфы и шапки его глазами, и они оказывались идиотскими и ненужными. У нас были шарфы. У нас были шапки. Зачем же тратиться на новые?

Хотя мне жалко было терять парковку, я с радостью ухватилась за возможность в виде исключения сыграть роль настоящей матери и строго заявила, что мы должны вернуться домой, где Кевин переоденется к ужину в одежду нормального размера.Правда, небрежный ответ «как скажешь» убедил меня не столько в моей власти, сколько в бессилии. По дороге к машине мы увидели за окном «Рансибл Спун» толстую женщину, в одиночестве поглощавшую горячий фадж-санде, американской щедрости порций которого европейцы одновременно и завидуют, и относятся с пренебрежением.

— Почему-то все толстяки, попадающиеся мне на глаза, обязательно что-то жуют, — заметила я, когда мы отошли на безопасное расстояние. — Не верю в чушь о железах, генах или медленном обмене веществ. Они толстые потому, что едят неправильную пищу, едят слишком много и непрерывно.

Обычное отсутствие реакции: ни презрительного хмыканья, ни односложного согласия. В конце концов, через квартал:

— А знаешь, ты можешь быть резкой.

Я растерялась, остановилась:

— Не тебе говорить.

— Да. Интересно, откуда это у меня.

По дороге домой каждый раз, изрекая какое-нибудь замечание — о наглецах, в одиночку, без пассажиров, гоняющих на шикарных джипах, занимая кучу места на дороге, или безвкусной рождественской иллюминации Найака, — я понимала его мелочность и затыкалась. Я явно относилась к тем людям, которые должны следовать правилу: если не можешь сказать что-то милое, вообще ничего не говори.Наше упорное молчание в «луне» явилось предвестником долгих периодов мертвой тишины в Клавераке.

Вы с Селией весь вечер трудились над самодельными елочными украшениями, и ты помог ей вплести в волосы мишуру, а к нашему возвращению вы раскладывали на противне замороженные рыбные палочки. Когда я вышла из спальни на кухню и попросила тебя застегнуть верхнюю пуговицу на моем розовом шелковом платье, ты сказал:

— Ну и ну. Ты совсем не похожа на мать.

— Я хотела создать праздничное настроение. Думала, тебе нравится это платье.

— Нравится, — пробормотал ты, застегивая пуговицу. — И все же разрез на бедре высоковат. Ты же не хочешь, чтобы ему было неловко.

— Кому-то сейчас точно неловко.

Я вернулась в спальню, чтобы найти сережки и подушиться «Опиумом», а когда вернулась в кухню, обнаружила, что Кевин на этот раз почти буквально исполнил мое желание. Правда, я ожидала, что он вырядится в костюм кролика «нормального размера». Кевин стоял у раковины спиной ко мне, но это не мешало мне видеть, что его черные слаксы свободно облегают узкие бедра и ниспадают на элегантные туфли из красно-коричневого кордована. Я не покупала ему эту белую рубашку с длинными рукавами и изящными кружевами, как у фехтовальщика.

Я была тронута и уже хотела воскликнуть, какая у него красивая фигура, если не скрывать ее детской одежонкой, когда он обернулся. В его руках была целая тушка холодной курицы. То есть она была целой, пока он не отодрал обе половинки грудки и ножку, которую еще обгладывал.

Наверное, я побледнела.

— Я веду тебя на ужин. Почему ты глотаешь жареную курицу перед самым уходом?

Кевин стер каплю жира с уголка рта тыльной стороной ладони, почти не скрывая ухмылки.

— Я проголодался. — Настолько редкое признание, что прозвучало лживо. — Видишь ли... я расту.

— Немедленнобрось курицу и надевай куртку.

Естественно, что к тому моменту, когда мы уселись за столик в «Хадсон-Хаус», наш растущий мальчик,видимо, решил, что уже достаточно вырос на сегодня, и признался в пропаже аппетита. Мне удалось преломить хлеб со своим сыном только в самом буквальном смысле, ибо, отказавшись заказывать горячее блюдо и даже закуску, он набросился на корзинку с хлебом. И хотя он раздирал маленькие булочки на еще более мелкие кусочки, не думаю, что он съел хотя бы один.

Я демонстративно заказала салат меслун, закуску из голубиной грудки, лосося и целую бутылку белого совиньона, которую готова была прикончить в одиночку.

— Итак, — начала я, ковыряясь в салате и борясь с неловкостью под аскетическим взглядом Кевина; мы сидели в ресторане, так почему я считала необходимым извиняться за то, что ем? — Как дела в школе?

— Идут. Не могу просить большего.

— Я хотела бы узнать поподробнее.

— Тебе нужно мое расписание?

— Нет.— Я вовсе не хотела раздражаться. — Ну, например, твой любимый предмет в этом семестре?

— Я слишком поздно вспомнила, что для Кевина слово любимыйассоциировалось исключительно с чужими радостями, которые он любил отравлять.