– Например, про Грэма Грина.

– Смею надеяться, Алиса, это нечто большее, чем… хлесткая реплика.

– Не сердись, душа моя. Тебе не идет.

На лице подруги Алиса заметила капельки пота. Той пришлось нелегко: из такси на перрон, с перрона в вагон. Почему, интересно, тучные женщины обожают цветастые ткани? В одежде, как считала Алиса, эпатаж ни к чему, по крайней мере, когда перейден определенный возрастной рубеж.

В пору их знакомства обе только-только вышли замуж и начали печататься. Они подкидывали друг дружке своих детей, подставляли плечо во время разводов, и каждая рекомендовала знакомым книги, написанные другой. Каждая слегка кривила душой, нахваливая произведения подруги, но ведь обеим порой случалось нахваливать и произведения черт-те каких авторов, так что ничего зазорного в этом не было. Джейн слегка поеживалась, когда Алиса называла себя не писательницей, а беллетристкой, и усматривала в ее книгах некоторую претенциозность; Алиса, в свою очередь, считала произведения Джейн рыхловатыми, подчас излишне автобиографичными. Обе – сверх ожиданий – добились успеха, но, оглядываясь назад, полагали, что заслуживали большего. Роман Алисы «Карибский ликер» собирался экранизировать сам Майк Николс{2}, но впоследствии у него изменились планы; тогда за дело взялся какой-то провинциальный телевизионщик, который до неприличия выпятил интимные сцены. Конечно, Алиса этого вслух не произносила; она лишь с полуулыбкой повторяла, что экранизация «пренебрегла недосказанностями текста», – такая формулировка многих ставила в тупик. Что касается Джейн, ее роману «Путь наслаждений» прочили Букеровскую премию; она грохнула уйму денег на вечернее платье, отрепетировала перед Алисой свою речь – и проиграла какому-то хлыщу из Австралии.

– Кто тебе это рассказал? Просто любопытно.

– Что «это»?

– Байку про Грэма Грина.

– Да был один… как его… Ты, кстати, знаешь – мы обе у него печатались.

– Джим?

– Вот-вот.

– Как ты могла забыть его имя, Джейн?

– Забыла – и все тут. – Поезд без остановки пролетел мимо станции; на такой скорости названия было не разглядеть. С чего это Алиса так взъелась? Сама тоже хороша. – Кстати, ты с ним тогда переспала?

Алиса слегка нахмурилась:

– Веришь ли, не помню. А ты?

– Я тоже запамятовала. Думаю, ты первая, а я за тобой.

– Уж не выставляешь ли ты меня потаскушкой?

– Не знаю. Скорее, я себя выставляю потаскушкой. – Джейн посмеялась, чтобы скрыть полуправду.

– Как по-твоему, это хорошо или плохо, что мы не можем вспомнить такие детали?

Джейн показалось, что ее снова пригласили на сцену, чтобы задать каверзный вопрос. По давней привычке она переадресовала его Алисе – та была у них главной, задавала тон, пресекала эксцессы.

– А ты как считаешь?

– Вне всякого сомнения, это хорошо.

– А почему?

– Да потому, что к таким вещам надо подходить с позиций дзен-буддизма.

Время от времени Алису заносило, и простые смертные не поспевали за ее мыслями.

– По-твоему, буддизм учит забывать имена любовников?

– В каком-то смысле, да.

– Мне казалось, буддизм учит верить в переселение душ.

– Конечно; а иначе как объяснить, что все наши любовники – свиньи?

Они с пониманием переглянулись. Хороший у них получился дуэт. Когда их стали приглашать на встречи с читателями, они быстро смекнули, что будут намного эффектнее смотреться в паре. На какие только фестивали не заносила их судьба: в Хэй и Эдинбург, в Чарлстон и Кингс-Линн, в Дартингтон и Дублин; даже в Аделаиду и Торонто. Поскольку они всюду ездили вместе, издателям не приходилось тратиться на сопровождающих лиц. На сцене они подхватывали реплики друг дружки, проявляли взаимовыручку, лихо отбривали ведущего, если тот имел наглость зубоскалить, и давали автографы только тем, кто приобретал их книги. По линии Британского совета они регулярно выступали за рубежом, пока в Мюнхене Джейн, будучи в легком подпитии, не позволила себе какое-то непарламентское выражение.

– Какое у тебя осталось самое жуткое воспоминание?

– О чем – об амурных делах?

– Угу.

– Джейн, что за вопрос?

– Учти: нам рано или поздно его зададут. Такие нынче нравы.

– Изнасилования, к счастью, удалось избежать, если ты к этому клонишь. По крайней мере… – Алиса призадумалась, – суд вынес бы вердикт: «Невиновен».

– А все-таки? – Не получив ответа, Джейн заявила: – Пока ты соображаешь, буду любоваться природой.

С рассеянной благосклонностью она провожала глазами рощи, поля, живые изгороди, стада коров. Горожанка до мозга костей, она расценивала сельскую жизнь с чисто утилитарных позиций: отара овец сулила рагу из молодого барашка.

– Помню один случай… хотя и не вполне очевидный. Да, могу сказать, что самое жуткое воспоминание оставил по себе Саймон.

– Саймон – который? Писатель? Издатель? Или просто «Саймон-ты-его-не-знаешь»?

– Писатель. Это случилось вскоре после моего развода. Позвонил, напросился в гости. Обещал привезти хорошего вина. Приехал. А когда понял, что ему ничего не обломится, закупорил початую бутылку и унес с собой.

– И что там было?

– Где?

– В бутылке, где же еще, – шампанское?

Алиса подумала.

– Нет, вряд ли – шампанское пробкой не заткнешь. Ты, наверное, хотела спросить: итальянское или французское, белое или красное?

По ее тону Джейн поняла, что Алиса недовольна.

– Сама не знаю, что я хотела спросить. Но это плохо.

– Что плохо? Забывать свой вопрос?

– Нет, затыкать початую бутылку. Хуже некуда. – Она выдержала драматическую паузу. – Символичный поступок.

Алиса хохотнула, но, с точки зрения Джейн, ее смех больше походил на икоту. Воодушевившись, она включила свой сценический имидж:

– Смех – лучшее лекарство, верно?

– Верно, – подтвердила Алиса. – Кто не смеется, того тянет в религию.

Джейн могла бы пропустить это мимо ушей. Но разговор о буддизме придал ей храбрости, и вообще – подруги они или нет? Тем не менее она покосилась в окно и только потом призналась:

– На самом деле меня, если хочешь знать, затянуло. Неглубоко, но все-таки.

– Да что ты говоришь? С каких это пор? То есть с какой стати?

– Пару лет назад. Это, так сказать, приводит в порядок мысли. Спасает от… безнадежности. – Джейн гладила сумочку, словно хотела утешить.

Алиса не верила своим ушам. Ей всегда казалось, что в этом мире все безнадежно – и ничего тут не поделаешь. Какой смысл менять свои воззрения в конце пути? Она прикинула, как лучше ответить – поддержать или отшутиться, – и решила в пользу второго.

– Если твой бог разрешает пить, курить и любить – тогда ничего страшного.

– О, такие пустяки его не волнуют.

– А богохульство? По-моему, когда речь заходит о боге, это – как лакмусовая бумажка.

– Ему безразлично. Он выше этого.

– Тогда одобряю.

– Он тоже. Одобряет.

– Странное дело. Я хочу сказать, боги, как правило, порицают.

– Неужели я пришла бы к богу за порицанием? Мне этого хватило выше крыши. Милосердие, прощение, понимание – вот к чему тянется человек. И конечно, к идее высшего промысла.

– А кто кого выбрал, если, конечно, это правомерный вопрос: ты его или он тебя?

– Вопрос абсолютно правомерный, – ответила Джейн. – По всей вероятности, притяжение было взаимным.

– Что ж, это… комфортно.

– А ведь многие не понимают, что с богом должно быть комфортно.

– Откуда это? Похоже на «Бог меня простит, это его работа»{3} – так, кажется?

– Да. На протяжении веков люди только усложняли Бога.

По вагону провезли тележку с легкими закусками, и Джейн взяла себе чаю. На дне сумки она раскопала ломтик лимона в специальной пластмассовой коробочке и шкалик коньяка из гостиничного мини-бара. Ей нравилось вести подковерные игры с издателями: если те заказывали им номер в приличном отеле, она держала себя в рамках. К примеру, в этот раз ограничилась лишь коньяком и виски, потому что хорошо отдохнула. Зато однажды (дело было в Челтнеме), когда публика приняла их весьма прохладно, а ночевать пришлось на продавленной койке, Джейн так разозлилась, что выгребла из мини-бара все подчистую: спиртное, шоколад, арахис, открывалку для бутылок и даже формочку для льда.