Йоаким знал, что наутро Ливия даже не вспомнит, что просыпалась среди ночи.

Темная комната. Задернутые шторы. Кровать. Йоакиму хотелось заснуть и забыться. У него не было ни сил, ни желания жить. Но он не мог заснуть.

Мысли его то и дело возвращались к корзине с вещами Катрин, и через некоторое время он снова поднялся и отправился в ванную. На дне корзины он нашел то, что искал, – белую ночную сорочку Катрин с красным сердцем на груди.

В коридоре он замер, прислушиваясь к звукам в детских, но там было тихо.

Йоаким вошел в комнату, включил свет, отогнул одеяло на кровати, разгладил простыни, поправил подушки. Потом погасил свет, лег в кровать, закрыл глаза и вдохнул запах Катрин. Протянув руку, коснулся мягкой ткани сорочки на соседней подушке.

На следующее утро Йоакима разбудил настойчивый звон будильника, свидетельствовавший о том, что ему все-таки удалось уснуть. «Катрин больше нет», – сказал он себе.

Йоаким слышал, как Ливия и Габриэль ворочаются в кроватях, потом услышал, как кто-то из детей топает босыми ногами в ванную. Йоаким ощутил знакомый запах и перевел взгляд на свои руки, сжимавшие что-то белое.

Ночная сорочка.

Йоаким в ужасе смотрел на сорочку, вспоминая события прошлой ночи. Он поспешил накрыть сорочку одеялом, чтобы дети не увидели.

Встав, он принял душ, оделся, потом одел детей и приготовил завтрак. Йоаким то и дело посматривал на Ливию и Габриэля, чтобы понять, о чем они думают, но дети склонились над тарелками.

Утренний холод взбодрил Ливию; когда Габриэль пошел в туалет, она внимательно посмотрела на Йоакима и спросила:

– Когда мама вернется?

Стоя спиной к дочке, Йоаким зажмурился. Он крепко сжал ладонями кружку с кофе. Вопрос повис в воздухе. Йоакиму невыносимо было слышать эти слова, но Ливия упорно снова и снова задавала этот вопрос каждое утро со дня смерти Катрин.

– Я не знаю, – медленно ответил он. – Я не знаю, когда она вернется.

– Когда? – сказала Ливия, повышая голос.

Йоаким молчал. Потом медленно повернулся, подумав, что это удачный момент, чтобы все рассказать. Он посмотрел на Ливию.

– На самом деле я не думаю, что мама вернется, – проговорил он. – Ее больше нет.

Ливия округлила глаза.

– Это не так, – твердо произнесла она.

– Ливия, мама не вернется.

– Конечно, вернется! – вскричала Ливия. – Она вернется, и точка.

И снова принялась за свой бутерброд. Йоаким опустил взгляд, чувствуя свое поражение.

К восьми он повез детей в сад. Подальше от тишины Олуддена.

В саду их встретил взрыв детского смеха. Йоаким чувствовал бессилие. Он устало обнял Габриэля на прощание, и тот побежал на смех своих товарищей. «Со временем их энергия исчезнет, – подумал Йоаким. – Они вырастут, их лица станут морщинистыми. За этой нежной детской кожей скрываются мертвые черепа с пустыми глазницами…»

Он тряхнул головой, прогоняя эти ужасные мысли.

– Пока, папа, – сказала Ливия в раздевалке. – Мама сегодня придет домой? – прибавила она.

Словно не слышала того, что он сказал утром.

– Нет, не сегодня, – тихо сказал Йоаким. – Сегодня я тебя заберу.

– Пораньше?

Ливия все время хотела, чтобы ее забирали пораньше, – но когда Йоаким приезжал, дочке не хотелось расставаться с друзьями и ехать домой.

– Конечно, – ответил он. – Я приеду пораньше.

Он кивнул, и Ливия вышла из раздевалки.

– Здравствуйте, Йоаким, – услышал он женский голос и, обернувшись, увидел Марианну, воспитательницу дочери.

– Как вы?

– Так себе, – сказал он.

Через двадцать минут ему нужно было быть в похоронном бюро в Боргхольме, поэтому он пошел к выходу, но Марианна его остановила.

– Я понимаю, – сказала она. – Мы все понимаем, как вам сейчас плохо.

– Она говорит? – спросил Йоаким, кивая в сторону соседней комнаты.

– Ливия? Да, конечно.

– Я имею в виду, говорит ли она о своей маме?

– Почти нет. Мы тоже. Точнее… – Марианна помолчала и продолжила: – Если вы не возражаете… мы стараемся общаться с ней так же, как и прежде, не выделяя ее среди других детей.

Йоаким кивнул.

– Если вы еще не знаете, то это я нашла ее тогда…

– Вот как.

Он ни о чем не спрашивал, но женщина продолжала говорить, словно ей нужно было высказаться:

– Остались только Ливия и Габриэль… На часах было пять, а никто за ними не приехал. И телефон не отвечал… Поэтому я посадила их в машину и поехала в Олудден. Дверь была открыта, и дети побежали в дом, а я вышла во двор и увидела внизу в воде красное пятно… Это была ее куртка.

Йоаким слушал и представлял, как выглядит череп Марианны под тонкой кожей. Довольно миниатюрный, с высокими скулами, решил он. Воспитательница тем временем продолжала:

– Я увидела куртку, потом брюки и поняла, что это человек в воде. Тогда я позвонила в службу спасения и бросилась к берегу. Но было уже поздно. Это было такое странное ощущение: ведь мы говорили с ней всего за день до этого…

Марианна замолчала.

– Там больше никого не было? – спросил Йоаким.

– Что вы имеете в виду?

– Детей там не было? Они не видели Катрин?

– Нет, они были в доме. А потом я отвела их к соседям. Ливия и Габриэль ничего не видели… Дети живут настоящим. Они быстро приспосабливаются к новым ситуациям. Они… забывают, – добавила Марианна после паузы.

По дороге к машине Йоаким понял одну вещь: он не хотел, чтобы Ливия забыла Катрин. Он не мог этого позволить. Ни ей, ни себе. Забыть Катрин было бы непростительно.

Через два часа после захода солнца свет в северной башне маяка погас.

Это произошло 16 декабря 1884 года. Уже с утра погода начала портиться, а после полудня на море разбушевался шторм, и шум волн заглушал все другие звуки на хуторе.

Смотритель маяка Матс Бенгтсон не хотел выходить на улицу в такую погоду, но заботиться о маяке было его долгом. Только поэтому он сейчас стоит и вглядывается в снежную мглу. Южная башня мигает как обычно, но в окнах северной – темно, словно кто-то в одно мгновение задул свечку.

Бенгтсон смотрит на башни. Потом разворачивается и бежит к хозяйскому дому. Распахивает входную дверь и кричит:

– Маяк погас! Северная башня не горит.

Из кухни доносятся голоса: наверно, это его жена Лиза, – но он не слушает и снова бежит на улицу. Ему приходится согнуться, когда он окунается в снежную мглу: ветер неистово бьет в лицо, и Матсу кажется, что он может сорвать его с места и унести далеко в море. Арктический холод пробирает смотрителя маяка до костей.

В башне дежурит Ян Клакман, заступивший на смену в четыре часа. Он с Бенгтсоном приятели, и Бенгтсон знает, что Клакману понадобится помощь, чтобы починить маяк.

В начале зимы работники натянули на железные столбики канат вдоль дороги к маяку, чтобы было за что держаться в шторм. Бенгтсон хватается за канат обеими руками, как за спасительный якорь. Наконец он выходит на каменную дамбу. Камни покрыты наледью, на которой ноги разъезжаются, как на катке. Он с трудом добирается до северного маяка. Дойдя до двери, поднимает голову и видит слабый желтый свет в окне наверху башни. Там внутри что-то горит. Керосин. Они недавно заменили уголь керосином, видимо, из-за него что-то и загорелось.

Бенгтсон открывает тяжелую стальную дверь и входит внутрь. Дверь захлопывается за ним, и ветер больше не бьет в лицо. Но шторм продолжает греметь за стенами башни. Бенгтсон торопливо поднимается вверх по винтовой лестнице. Он задыхается. Лестница состоит из ста шестидесяти четырех ступенек: он знает точно, потому что тысячу раз поднимался и спускался по ним и успел сосчитать. Он чувствует, как шторм сотрясает каменные стены башни. Матсу Бенгтсону кажется, что маяк колышется на ветру.