— Умирают все, — отмахивается доктор. — Но вы — из-за того, что цепляетесь за прошлое. Всем давно пора стать пружинщиками. Проще создать человека, устойчивого к пузырчатой рже, чем защищать его прежнюю версию. Одно поколение — и мы превосходно впишемся в новую среду. Ваши дети станут хозяевами мира. Однако вы, люди, не желаете приспосабливаться, держитесь за свою идею человечности, которая тысячи лет менялась вслед за природой, а теперь вдруг решила пойти своим путем. Пузырчатая ржа — вот наша среда. Цибискоз, долгоносики со взломанными генами, чеширы — они адаптировались. Естественной была их эволюция или нет — не важно, что вы там себе думаете. Природа изменилась. Хотим по-прежнему сидеть на вершине пищевой цепочки — станем приспосабливаться, нет — пойдем вслед за динозаврами и Felis domesticus.Эволюция или смерть — вот главный и вечный принцип. Вы же, белые кители, упрямо мешаете неизбежным переменам. — Он подается вперед. — До чего же иногда охота встряхнуть вас хорошенько! Дайте возможность — я стану вашим богом, изменю вас так, что мир вокруг станет раем.

— Я буддистка.

— Ну да, а у пружинщиков нет души, — подхватывает Гиббонс с ухмылкой, — и перерождений тоже. Значит, найдут собственных богов-защитников и уже им начнут читать молитвы и просить своих мертвых. — Он улыбается еще шире. — Может, как раз я-то и окажусь их богом и просить о спасении ваши дети станут меня. — В его глазах пробегает искорка. — Да, признаю — хочу паству побольше. Джайди был таким же, как ты, — вечно в сомнениях. Не настолько безнадежным, как грэммиты, но до божества определенно не дотягивал.

— Когда вы умрете, мы сожжем ваше тело, перемешаем пепел с хлором и щелоком, захороним, и никто даже не вспомнит, что был такой человек, — брезгливо говорит Канья.

— А кто из богов не страдал? — Доктор безразлично пожимает плечами, откидывается в кресле и хитро на нее глядит. — Сейчас на костер отправите или, как обычно, падете ниц, боготворя мой ум?

Стараясь не показывать своего к нему отвращения, она протягивает старику бумаги. Тот, почти не взглянув, просто кладет их на колени.

— Ну и?..

— Посмотрите.

— А попросить коленопреклонно? Уверен, вы своему отцу выказываете большее почтение, а уж городскому столпу и подавно.

— Мой отец умер.

— …а Бангкок утонет. Это не повод забывать об уважении.

Канья очень хочет врезать старику дубинкой. Догадавшись об этом, Гиббонс с улыбкой предлагает:

— Тогда, быть может, для начала побеседуем? Джайди любил поговорить. Не хотите? Вижу по лицу, что вы меня презираете. Полагаете, я — убийца? Пожиратель младенцев? С таким, как я, никогда не преломите хлеб?

— Вы и есть убийца.

— Именно. Ваш штатный убийца. Но кто в таком случае вы? — Он вопросительно смотрит на Канью. Той кажется, что старик препарирует ее взглядом: достает и по отдельности изучает то печень, то желудок, легкие, сердце.

— Желаете мне смерти… — Покрытое оспинами лицо Гиббонса расплывается в улыбке, в глазах сквозит безумие. — Так застрелите меня, раз ненавидите. — Канья молчит, и он возмущенно вскидывает руки. — Черт меня подери, какие же вы все робкие! Одна Кип хоть чего-то стоит. — Старик несколько секунд завороженно смотрит на плавающую в бассейне девушку. — Давайте, убейте. Рад буду умереть. Живу-то лишь по вашей воле.

— Это ненадолго.

Доктор бросает взгляд на свои парализованные ноги и, усмехнувшись, замечает:

— И в самом деле. Только что вы станете делать, когда «Агроген» и иже с ними опять пойдут в наступление? Когда ветер из Бирмы или течение из Индии занесет новые споры? Будете умирать с голода, как индусы? Или с вас, как с бирманцев, кусками начнет слезать мясо? Ваша страна на шаг впереди болезней благодаря мне, моему гниющему мозгу. Хотите гнить вместе со мной? — Он откидывает плед, показывая бледные безжизненные ноги, покрытые коростой и язвами, обескровленную, сочащуюся, будто лишенную костей плоть, и спрашивает, грустно улыбаясь: — Вот так хотите умереть?

Канья отводит взгляд.

— Вы заслужили болезненную смерть. Это ваша камма.

— Карма? Карма, говорите? — Доктор подается вперед, сверкая карими глазами и высунув язык. — И что же это за карма у королевства, если оно целиком зависит от моего протухшего тела? Какая такая карма вынуждает вас так старательно поддерживать именно мою жизнь? Я часто размышляю об этой вашей карме. Может, черпать из моих рук свой банк семян — цена вашей гордыни? А что, если все вы — не более чем инструмент моего просветления и спасения? Кто знает? Вдруг за все добро, которое я вам сделал, мне суждено переродиться возле самого Будды?

— Вы неправильно понимаете камму.

— Да плевать. Главное — подложите под меня кого-нибудь вроде Кип, бросьте мне очередную свою больную заблудшую душу, даже пружинщицу — все равно, сойдет любая плоть. Только не надоедайте. Мне теперь не до вашей протухшей страны.

Гиббонс швыряет бумаги в воду. Страницы разлетаются по всему бассейну, и Канья, ахнув, едва не прыгает следом, но заставляет себя сесть на место — нельзя вестись на уловки старика. Типичный калорийщик — постоянно манипулирует, испытывает. Она переводит взгляд с размокающих листков на Гиббонса.

— Ну? Что же вы не бросаетесь за ними? Моя юная нимфа с удовольствием вам поможет. Уж я насмотрюсь на двух резвящихся наяд.

— Сами доставайте.

— Обожаю беседовать с правильными людьми вроде вас, дамы с искренними убеждениями, — говорит он и добавляет, прищурившись: — С тем, кто может профессионально судить о моей работе.

— Вы были убийцей.

— Всего лишь продвинулся вперед. А как они распорядились плодами моих трудов — меня не касалось. Пружинный пистолет — у вас в руках, и не его конструктор виноват в вашей непредсказуемости и в том, что вы в любой момент можете пристрелить не того человека. Я дал орудие, которым можно творить жизнь, но если люди используют его в каких-то своих целях, то это их карма, а не моя.

— Вы так думаете, потому что «Агроген» вам хорошо платил.

— «Агроген» платил мне за то, что я делал его богатым. А думаю я самостоятельно. — Старик пристально смотрит на Канью. — Полагаю, совесть у вас не запятнана. Вы из тех порядочных министерских офицеров, которые безупречны, как белизна их кителей, и чисты, как после стерилизации. Вот скажите-ка — взятки берете?

Канья открывает рот, но слова застревают в горле: словно прямо у нее за спиной парит дух Джайди и тоже ждет ответа. Вздрогнув, она усилием воли приказывает себе не смотреть назад.

— Ну конечно, — улыбается Гиббонс. — Все вы одинаковые, насквозь продажные. — Старик замечает, как она тянет руку к пистолету. — Вот как? Угрожаете? И с меня хотите взятку? А может, мне вам еще и полизать? Или предложить мою не совсем девочку? — Он сверлит Канью взглядом. — Деньги у меня вы уже отняли, остаток моей жизни проходит в муках. Чего вам еще нужно? Почему и Кип не отберете?

Девушка с готовностью выглядывает из бассейна, перебирая ногами в воде. От ряби прозрачных волн на ее теле играют блики. Канья отводит глаза.

— Извини, Кип, — смеется доктор. — Нет у нас таких взяток, какие вот эта любит. — Барабаня пальцами по подлокотнику, он спрашивает: — Может, тогда мальчика хотите? У меня на кухне есть один симпатичный двенадцатилетний. С радостью исполнит любой каприз. Удовольствие белого кителя — превыше всего.

— Я вам кости переломаю.

— Тогда вперед. Только поскорее — мне нужен повод отказать вам в помощи.

— Почему вы так долго помогали «Агрогену»?

Старик смотрит на нее прищурившись.

— По той же причине, по которой вы, как собачки, бегаете за своими хозяевами. Они платили тем, что мне было нужнее всего.

Звук удара упругим эхо отскакивает от воды. Охранники срываются с места, но Канья уже отходит от Гиббонса, тряся ушибленной рукой, и знаком останавливает их.

— Все хорошо, у нас все в порядке.

Те замирают, не зная, выполнять свою прямую обязанность или приказ старшего по званию.