Ричмонд, май 1904 года

По солнцу на небе Агата определяет, что сейчас около одиннадцати. Подпирая локоть рукой в перчатке, она докуривает сигарету и швыряет окурок в заросшую клумбу, где его никто никогда не найдет. Вторая перчатка у нее в кармане; она достает ее и хлопает по платью, чтобы избавиться от малейшего запаха табака, затем снова натягивает на правую руку.

Она обещала Софи, что зайдет к ней сегодня, но мысль о том, что придется столкнуться с Томасом, снова пугает ее. Когда она увидела его впервые после долгого отсутствия, он будто бы крался вдоль стены. Его огрубевшее лицо ничего не выражало, и это было ужасно. Ей захотелось увести с собой Софи — подальше от источника ее страданий.

Нет, это жестоко с ее стороны. Бабушка непременно сказала бы, что Томас находится во власти духов. Агата слышала об этом раньше: люди двигаются, словно живут на этой земле, в то время как уши их и сердца настроены совсем на другую реальность. У него и в самом деле внешность человека, который почти отсутствует в этом мире. Он так пристально смотрел в угол комнаты, будто там что-то происходило. А когда она, забывшись на мгновение, слегка пошутила, он встретился с ней взглядом и сразу же отвернулся; значит, он услышал ее, все правильно, но что-то мешало ему нормально реагировать на окружающее. Бедная Софи смотрела на них, чуть не плача.

А может, она не придумала, что в нем есть что-то от змеи. Она ведь сама рассказывала Софи, что олень, которого та встретила в парке, останется в ее душе навсегда, так и Томас мог наткнуться на какую-нибудь змею в джунглях. Они наверняка ползают там всюду, и никуда от них не деться. Хотя нет. Бабушка научила ее верить: звери — духи добрые и не станут отнимать у человека способность разговаривать и тем самым доводить до отчаяния его жену. Если только он не заслужил это наказание, совершив какой-то проступок.

Она тут же отгоняет эту мысль. Только не Томас — он ведь мухи не обидит. Ей становится смешно. Потому что он-то как раз мух и обижает, разве не так? И жуков. Даже бабочек, которых якобы так сильно любит. Первое, что он делает, поймав их, — прокалывает насквозь хрупкие тельца и ждет, когда бабочки умрут, или бросает их в банку с ядом, где они, задыхаясь, встречают свою смерть.

Агата вздыхает и прикрывает глаза, подставляя их набирающему силу солнцу. Ей всегда нравился Томас, хотя бы потому, что Софи была с ним так счастлива. Несмотря на такое жестокое обращение с насекомыми — впрочем, она не настолько глупа и понимает, что все делается во имя науки, — он заботлив по отношению к жене; и когда они рядом и он держит ее за талию, Софи готова парить от счастья. В окружающих женщинах он пробуждает материнский инстинкт — даже в Агате. Как-то раз она была рядом с ним, когда он упал на дороге, и ей захотелось поцеловать ранку на его ладони, чтобы быстрее зажила. Томас неправильно понял ее порыв и во взгляде усмотрел что-то неподобающее — вскочил на ноги, его лицо залилось краской. Она посмеялась над ним тогда — не смогла удержаться.

Агата прячет портсигар в сумочку, подходящую к ее новой шляпке, которую она сама украсила шелковыми цветами на прошлой неделе, и отправляется в дом к Софи. Она чувствует себя немного виноватой, поскольку в ее планы не входит долго задерживаться у подруги; она использовала Софи как предлог, чтобы уйти из дома, но на самом деле собирается провести вторую половину дня с Робертом. Этот обман еще больше заставляет ее нервничать.

Мэри открывает дверь и ведет Агату в гостиную. Софи поднимает взгляд — щеки ее бледны. Похоже, она давно не гуляла на свежем воздухе. На ней совершенно невзрачная кофта и юбка из груботканого хлопка, напоминающего дерюгу; Агата заключает, что она только что вернулась из церкви. Колени ее, наверное, стерты в кровь — так часто и подолгу она молится за своего мужа. Волосы собраны в тугой пучок, совершенно вразрез с современной модой, эта прическа делает ее похожей на строгую школьную учительницу. Агата просто поражена — впечатление такое, что подруга сама себя наказывает.

Софи выглядит такой апатичной, у нее как будто нет сил и желания встать и поприветствовать подругу, поэтому Агата сама подходит, чтобы поцеловать ее, и садится рядом.

Она наклоняется вперед.

— Ну и где же он? — шепотом спрашивает она.

— Все еще в постели, — отвечает Софи. — Он встает ближе к вечеру, и мы вместе ужинаем. Но доктор сказал, нужно оставить его в покое. И наблюдать…

Она подносит руку к лицу и трет воображаемое пятно на лбу.

— И наблюдать, насколько это поможет ему в его состоянии.

Агата резко откидывается в кресле, и руки ее безвольно свешиваются по сторонам. Софи чрезвычайно расстроена; она даже ничего не сказала о новой шляпке. Обычно любую деталь ее гардероба подруга отмечала остроумной шуткой.

— Софи Медведица. Моя Софи Медведица…

Она замолкает.

Софи кивает, словно в ответ на незаданный вопрос.

— У меня все хорошо. Только устала немного, вот и все.

Она выдавливает из себя слабую улыбку и натужно улыбается шире, когда Мэри приносит поднос с чайными принадлежностями.

— Благодарю, Мэри. Поставь сюда, пожалуйста. Я сама буду наливать.

Мэри, пятясь, выходит из комнаты. Она очень старается делать все как можно более незаметно, и у нее это получается. Агата провожает служанку признательным взглядом и берет чашку, снова обращая все свое внимание на Софи.

— Что же дальше? У тебя есть какой-нибудь план?

— Доктор Диксон сказал, что мне нужно найти к Томасу подход, а для этого делать все, что ему нравится. Например, гулять с ним в парке.

— Он что, еще не был там? Но ведь он всегда…

— Раньше — да. Но сейчас — нет, еще не был.

— А что его брат? Что Камерон?

— Он за границей. Я написала ему, но пока что не получила ответа. Вот, посмотри, что у меня здесь.

Софи достает из кармана юбки сложенный лист бумаги. Агата не перестает изумляться тому, как Софи извлекает из своих карманов различные предметы: это может быть и носовой платок, и письмо, и книга, а однажды она увидела, как из ниоткуда возник зонтик, и была склонна считать, что и его Софи прятала все это время в своих юбках.

На сей раз письмо. Софи передает его Агате, которая мгновенно узнает этот противный убористый почерк.

— Это же от твоего отца, — говорит она. — Ты сообщила ему, что Томас вернулся?

Софи кивает.

— Пришлось. Он мог услышать об этом от кого-нибудь другого. Я написала ему сразу же.

— А ты рассказала ему?..

— Нет! Боже сохрани. Чтобы он опять был недоволен? Фу! Я этого не выношу.

— Что ты ему рассказала?

— Ну, вообще-то я написала ему, что переехала из твоего дома опять сюда.

—. О да. Ложь во спасение.

Они придумали эту ложь — что Софи переехала жить в семью Агаты, — чтобы рассеять опасения мистера Уинтерстоуна. Он не мог примириться с тем, что его дочь покинута мужем и живет одна. Но и Агата, и Софи уверены, что, если бы он действительно беспокоился о благополучии своей дочери, они не стали бы его обманывать; Софи не покидало убеждение, что он больше заботится о приличиях, нежели о чем-либо другом. Мысль о том, что его дочь все это время продолжает жить одна в доме, могла привести его в ярость. Впрочем, в этой лжи есть доля истины: Софи действительно проводит очень много времени в семье Агаты — она даже отмечала с ними Рождество.

— Но вот где неприятная вещь, посмотри сюда, — Софи подается всем телом вперед и стучит пальцем по заключительному абзацу письма. — Он хочет приехать. Послезавтра.

Агата читает эти строки вслух.

— «Мне интересно обсудить с Томасом его экспедицию». — Она поднимает глаза от письма. — Вот черт!

Софи морщится.

— Прости, — говорит Агата;— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Не ожидала, что он так скоро объявится. Я хочу сказать, он же никогда не ездит ко мне. Кингстон всего в нескольких милях отсюда, но у него никогда нет времени.