Меня занимал вопрос, обладают ли волки свободой воли и можно ли считать меня чудовищем за то, что я задумал подбросить моей девушке снотворное, притащить ее к себе домой и держать там в подвале. Просто… просто волку, чтобы погибнуть, не так много и надо: чуть замешкался на шоссе, несколько дней не добыл ничего на охоте, подобрался слишком близко к чьему-нибудь заднему двору или случайно наткнулся на пьяного жлоба с ружьем – и готово.

Я жил с предчувствием потери.

Терпеть это дальше было невыносимо.

Когда я открыл заднюю дверь, басовый гул превратился в музыку. Певец искаженным динамиками голосом ревел: «Задохнись-задохнись-задохнись». Тембр показался мне знакомым, и я вдруг осознал: да это «Наркотика», поющая на такой громкости, что ее рокочущий ритм вдруг показался мне биением моего собственного сердца. Музыка отдавалась в костях.

Я даже не стал здороваться с Коулом, все равно в таком грохоте он меня не услышал бы. Свет, который он и не думал за собой выключать, выдавал историю его передвижения: через кухню в коридор и оттуда в его комнату, потом в ванную, а из нее – в гостиную, где стояла аудиосистема. Я хотел было отловить его, но времени охотиться еще и за ним вдобавок к Грейс не было. Я нашел в шкафчике рядом с холодильником фонарь, взял со стола банан и двинулся в коридор, споткнувшись по пути о грязные ботинки Коула, как попало разбросанные на проходе. Теперь я заметил, что и пол на кухне тоже покрыт грязью; в тусклом желтом свете виднелись следы подошв Коула, ходившего кругами перед шкафчиками.

Я запустил пятерню в волосы. Хотелось выругаться, но я сдержался. Что сделал бы на моем месте Бек?

Мне вдруг вспомнился пес, которого Ульрик как-то раз притащил домой с работы. Это был почти взрослый ротвейлер со странной кличкой Шофер.

Он весил примерно как я, был слегка облезлым и обладал весьма дружелюбным нравом. Ульрик улыбался до ушей, разглагольствуя о сторожевых собаках – «Shutzhunde», называл он их – и о том, что со временем я полюблю Шофера как брата. За час, проведенный в доме, Шофер успел заглотить четыре фунта фарша, пожевать обложку биографии Маргарет Тэтчер – думаю, он сожрал и большую часть первой главы тоже, – и оставить на диване дымящуюся кучку.

– Убери этого лангольера к чертовой матери, – велел Бек.

Ульрик назвал Бека словом «Wichser» и ушел вместе с псом. Бек попросил меня никогда не повторять этого слова, его говорят невежественные немцы, когда понимают, что не правы, а несколько часов спустя Ульрик вернулся без Шофера. С тех пор я никогда больше не сидел на том краю дивана.

Но я не мог выставить Коула за дверь. Ему больше некуда было идти. И вообще, дело не в том, что Коул был в принципе невыносим. Его трудно было вынести «неразбавленным», ничем и никем не приглушенным.

Дом был совершенно иным, когда в нем оказывалось полно народу.

В гостиной на пару секунд воцарилась тишина, а потом динамики взорвались еще одной песней «Наркотики». В коридоре загремел голос Коула, громче и нахальней, чем он был в жизни:

Слух у меня стал не такой острый, как в те времена, когда я был волком, однако все равно был лучше, чем у большинства обычных людей. Музыка налетела на меня как нечто материальное, мимо нее приходилось буквально протискиваться.

В гостиной никого не было, и я торопливо прошел насквозь к лестнице, решив, что музыку выключу на обратном пути. В аптечке в нижней ванной тоже хранились кое-какие лекарства, но я не мог заставить себя войти туда. Слишком много воспоминаний было связано у меня с ванной. К счастью, Бек, памятуя о моем прошлом, держал еще одну аптечку в верхней ванной, где была только душевая кабинка.

Даже на втором этаже басы отзывались дрожью в подошвах. Я закрыл за собой дверь и позволил себе смыть с рук засохшие потеки мыльной пены. Шкафчик был битком набит свидетельствами пребывания в доме других людей, как это обычно случается в общих ванных, и в этом ощущалось что-то смутно неприятное. Чужие мази и пасты, таблетки от недугов, которые не беспокоили больше их обладателей, расчески с волосами не моего цвета на зубцах и ополаскиватель для зубов с истекшим пару лет назад сроком годности. Давно пора избавиться от этого хлама, нужно только выкроить время.

Я осторожно вытащил флакончик с бенадрилом и, закрывая шкафчик, краем глаза заметил свое отражение в зеркале. Волосы у меня отросли до непотребной длины, желтые глаза казались еще более светлыми в сравнении с темными кругами, которые залегли под ними. Но не волосы и не цвет глаз привлекли мое внимание, а что-то незнакомое в выражении лица, какая-то смесь беспомощности и уныния; кем бы ни был этот новый Сэм, я его не знал.

Я схватил фонарь и банан, которые оставил на краю раковины. Пока я тут прохлаждаюсь, Грейс, быть может, уходит все дальше и дальше.

Я сбежал по лестнице, перескакивая через ступеньку, в рокочущую музыку. В гостиной все так же никого не было, и я двинулся выключить стереосистему. Комната производила странное впечатление: торшеры у клетчатых диванов отбрасывали тени во все стороны, из динамиков грохотала музыка, но никто ее не слушал. Не по себе было скорее из-за ламп, чем из-за пустоты. Они слегка отличались друг от друга, с темными деревянными основаниями и кремовыми абажурами; в дом их принес Бек, после чего Пол заявил, что теперь дом уж точно похож на дом его бабушки. Наверное, именно поэтому торшерами никогда не пользовались; мы предпочитали включать более яркую люстру на потолке. В ее свете выцветшая красная обивка дивана выглядела менее убого, а ночной мрак за окнами казался не таким непроглядным. Теперь же сдвоенные озерца электрического света на полу напомнили мне лучи прожекторов на сцене.

Я подошел к дивану.

Гостиная вовсе не была пустой.

В темном углу у дивана лежал на боку волк. Его тело конвульсивно подергивалось, пасть была полуоткрыта, зубы обнажены. Я узнал цвет шкуры и невидящие зеленые глаза. Коул.

Я застал его в процессе превращения. Логика подсказывала, что это должно быть превращение, то ли из человека в волка, то ли из волка в человека, но все равно мне стало не по себе. Я с минуту понаблюдал за ним, пытаясь понять, не надо ли открыть дверь, чтобы выпустить его наружу.

Песня закончилась, и грохочущая музыка умолкла; в ушах до сих пор стояли призрачные отзвуки ритма. Я аккуратно положил свои запасы на диван; по спине побежали мурашки нехорошего предчувствия. Коула за другим диваном все еще били конвульсии, голова его снова и снова подергивалась, бессмысленно-неистово, механически. Прямые, точно шомполы, лапы были растопырены. Из полуоткрытой пасти вытекала слюна.

Это не было превращение. Это был припадок.

Я вздрогнул от неожиданности, когда в воздухе грянул фортепианный аккорд, но это оказалась всего лишь следующая дорожка на диске.

Я протиснулся в угол и присел рядом с Коулом на корточки. На ковре рядом с ним валялись брюки, а в нескольких дюймах от них – наполовину пустой шприц.

– Коул, – ахнул я, – что ты с собой сделал?

Запрокинутая волчья голова продолжала подергиваться.

Из динамиков полился голос Коула, медленный и неуверенный на фоне аккомпанемента одинокого пианино; это был совершенно другой Коул, которого я никогда прежде не слышал.

Помощи ждать было не от кого. Вызывать «скорую» нельзя. Бек далеко. Кэрин, моей начальнице, объяснять все было бы слишком долго, даже если бы я решился доверить ей нашу тайну. Возможно, Грейс могла бы дать дельный совет, но и она была в лесу, скрытая от меня. Чувство неотвратимой утраты вдруг стало таким острым, как будто по легким при каждом вдохе проходились наждаком.