— Дьявольщина, Рена, я не знаю, почему веду себя так…

— Да потому, что ты наглый, бесчувственный сукин сын!

— Ладно, не отрицаю…

— И тупой, — сказала она, стараясь сдержать закипающие гневные слезы. — Слепой и глухой псих!

— Да. Признаю. Наверное, каждый мужчина похож на разъяренного зверя, если видит, что его добыча может достаться другому, — Тео легонько сдул с ее лба непокорную прядь волос. — У меня в голове помутилось, когда к тебе подвалил этот, ну этот… молодчик.

— Джой Хедли? — Рената едва не расхохоталась. — Да меня от него тошнит!

— Я что-то не заметил. Ты встретила его с распростертыми объятиями как закадычного дружка.

— Да! Он мне нужен, но совсем не для того, о чем ты думаешь.

— А я? — вскинул насмешливо брови Тео. — Как я понимаю, Тео Анджер тебе тоже кое для чего нужен? Так пожалуйста, не стесняйся!

— Ты — дурак, Анджер, вот ты кто! Жалкий, окаянный дурак, свалившийся мне на голову. — Голос Рены предательски дрогнул. В нем не было злобы, скорее горечь. — Я хочу домой. Отпусти.

— Нет уж!

— Тогда оставайся, веселись, а я возьму такси.

— Нет, — шепнул он и, развернув Ренату, прислонил ее спиной к дереву.

— Что ты хочешь сказать этим «нет»? Вечеринке конец, как и нашему уговору. Я не в рабыни к тебе нанялась и скорее соглашусь работать на самого дьявола, чем…

Он не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем.

И опять все началось сначала. Она как будто сразу опьянела, земля поплыла под ногами, сладко заныло внизу живота. Невозможно противиться жадным, ищущим мужским губам, разжигающим в ней страсть, которую, целуясь с другими, она никогда не испытывала. Во всяком случае, всегда контролировала себя, а сейчас…

Рената сдавленно застонала и, приподнявшись на цыпочки, обвила его шею, зарылась пальцами в волосы на затылке. Они только с виду казались жесткими, а на самом деле — шелковистые, мягкие. И его язык так волнующе нежно погружается в глубину ее рта, ища кончик дрожащего языка. И когда они переводят дыхание, ей нестерпимо хочется, чтобы он вернулся назад и продолжил ласку, от которой все внутри ее тела трепещет.

— Тео…

— Рена…

Они оба едва выговорили это, обуреваемые нахлынувшими на них ощущениями, что сильнее воли и доводов рассудка. Оба будто обезумели.

Он еще сильнее прижал Рену спиной к дереву и, схватив за руку, потянул ее ладонь туда, где упруго вспухла под джинсами его плоть.

Он что-то говорит, или ей кажется, что говорит. Она не могла разобрать, не могла даже думать. Очевидно одно — они оба хотят друг друга, хотят жгуче, страстно…

Тео наклонился и поцеловал ее в ямочку у горла, спустился к округлости груди, к соску, вздувшемуся под материей платья, слегка придавил зубами, отчего ее словно током пронизало. Когда же Рената ощутила его руку, скользнувшую ей под юбку, то смогла лишь прошептать:

— Боже мой, Тео, не надо.

Пальцы его были прохладными, нежными. Они сначала ласкали ее ягодицы, потом переместились, забрались под трусики, пытаясь пробиться к пушистому холмику и дальше — вглубь ее потаенной женской плоти.

Она непроизвольно сжалась, стыдясь и одновременно испытывая потребность ощутить пальцы уже там, где так влажно и горячо. А Тео будто почувствовал это. Будто Рена подхлестнула его. Он неистово до боли жаждал погрузиться в бархатную глубину, заставить ее исторгать стоны, когда она потеряет контроль над собой, как сам он потерял сейчас, ощущая невероятной силы прилив вожделения. Но Тео не хотел, чтобы все вот так кончилось, когда он всего лишь пытается раскочегарить ее интимной лаской, да еще преодолевая сопротивление. Он хотел, чтобы она забилась под тяжестью его тела, приняла до отказа мужской член, способный обоих привести к пику оглушающего наслаждения.

— О, Тео, — шептала она, — о, пожалуйста, пожалуйста…

Внезапно над ними вспыхнуло небо. Голубые, красные россыпи звезд заполнили темноту.

— Это фейерверк, Рена. Само небо благословляет нас. Пойдем к берегу…

Напряженное лицо Тео, озарявшееся яркими вспышками, вернуло ей самообладание.

— Там никого нет, а фейерверк скоро кончится…

Фейерверк и правда всегда кончается, горько усмехнулась про себя Рената, остается лишь горьковатый дымок и сожаление об ушедшем празднике.

— Нет. Будь я проклята, если пойду с тобой.

Она круто развернулась и направилась вдоль аллеи парка.

— Рена, детка…

— Убирайся!

Не грубость тона поразила его, а то отвращение, которое исказило ее черты. Лицо было злым и совсем некрасивым. Она — оборотень, подумал Тео. Или ведьма!

— Я отвезу тебя домой, — сухо произнес Тео.

Он благодарил бога за то, что они не зашли слишком далеко, тогда на душе было бы куда паскуднее. Нечего впутываться в историю, если собираешься заниматься серьезным делом, а не глупостями…

Когда на другой день Анджер пришел в офис «Трибуны», Бранч там не оказалось. Не появилась она и к обеду. Дуется, решил Тео, демонстрирует характер. Что ж, пускай. Он не позвонил ей, даже не поинтересовался, в чем дело, у Энн. Мышка-секретарша тоже недоумевала, хотя и благоразумно помалкивала.

Тео занялся документами. Мир цифр, ведомостей, отчетов, платежек был привычен, и он выкинул бы Бранч из головы, если бы его все время не теребили.

Явился усатый коротышка Чес, режиссер «Скакуна», заявивший, что не готов монтировать, пока не сняты оставшиеся несколько кадров проходов, и чуть в обморок не упал, услышав вопрос шефа, а нельзя ли без них обойтись? Пришлось махнуть рукой, иначе тот мучил бы своими доводами, сопровождаемыми отчаянной жестикуляцией, еще добрых сорок минут.

Потом вкатилась с дымящейся сигаретой во рту редакторша цикла «Прошу слова». У этой вообще было недержание. Слова сыпала как горох. Единственное, что отчетливо понял Анджер, она не может готовить пилотный выпуск, пока не определится с ведущим. Она требовала или немедленно вызвать Джоя Хедли, решив вопрос с ним окончательно, или остановиться на других кандидатурах, имена которых ни о чем ему не говорили.

Мрачный лохматый художник, возникший на пороге, ошарашил Анджера вопросом насчет какой-то хижины… И так продолжалось до самого вечера. На другой день — то же самое.

Сотрудники пытались решить десятки неведомых ему проблем. Круговерть телевидения раздражала его. Бурная деятельность выглядела не более чем суетой, отсутствием слаженности, хотя, по всей видимости, на самом деле все обстояло вовсе не так.

К исходу третьего дня Анджер чувствовал себя вконец измочаленным. К себе он вернулся поздно, в раздражении подумал, зря не снял номер в гостинице, а остался здесь. Дом выглядел мрачным, в давно непроветриваемых комнатах стоял какой-то спертый дух.

Он сразу включил в гостиной телевизор, чтобы не пропустить нью-йоркские биржевые новости, но здесь предпочитали сначала объявить котировки чикагской биржи.

Тео снял пиджак, распустил узел галстука и сел в кресло. На столе его ждал холодный ужин, заботливо приготовленный верной Фанни, ложившейся спать по заведенной привычке очень рано.

Отварное мясо, как всегда у Фанни, очень вкусное. Мягкое, душистое и салат отменный. Так и хрустят на зубах кудрявые по краям листья, сбрызнутые лимонным соком и оливковым маслом. И пиво кстати. Он предпочитает бутылочное, а не плебейское баночное.

Вытянув ноги, Тео с удовольствием расслабился.

Знакомая с детства гостиная, где, казалось, он знает все от и до, на этот раз удивила. В простенке между окнами висела отличная репродукция (в рамке под стеклом) знаменитой картины Ван Тога «Подсолнухи». Видно, отец повесил ее недавно. С чего бы вдруг?

И тут он вспомнил старую любительскую фотографию из семейного альбома, всегда валявшегося в комоде. Он вскочил, выдвинул один за другим ящик. Альбома не было, наверное, Фанни куда-нибудь припрятала. Но Тео с поразительной ясностью представил фотографию: молодые, улыбающиеся отец и мать среди моря цветущих подсолнухов… Тогда еще не снимали в цвете, черно-белый кадр запечатлел лишь настроение…