Генеральный секретарь переложил документы на столе с места на место, затем достал носовой платок и вытер им лицо и шею. Взглянув в окно, нацепил на нос очки в золотой оправе и придвинул к себе одну из папок:

— Больше у тебя никаких вопросов ко мне нет? — подняв голову, поинтересовался он.

— Никаких, Леонид Ильич, тогда на неделе я занесу приказ о назначении Ростиньякова послом Советского Союза в Соединенных Штатах Америки.

— Хорошо, я подпишу этот приказ, — и когда Громыко забрал со стола папки, собираясь уходить, Брежнев добавил. — Андрей Андреевич, скажи там, чтобы ко мне больше никого не пускали, я еще немного поработаю.

— Я понял, Леонид Ильич, — согласно кивнул министр.

Громыко шел по коридору, устланному ковровыми дорожками, в сторону зала заседаний, в груди у него разрастался комок обиды. Впервые старый служака не сумел убедить своего выше стоящего товарища в том, что новая кандидатура на столь ответственный дипломатический пост не блистала чистотой. Годы поджимали и он боялся того, что с очередным провалом его самого могут незамедлительно отправить в отставку, несмотря на прежние заслуги. А что провал возможен, он чувствовал как зверь внутренним своим чутьем. Социалистическая система, возводимая в течении шестидесяти пяти лет под надрывный звон пупков советского народа, рушилась на глазах, крах ее был не за горами. И если не предпринять прямо сейчас решительных шагов, то она не продержится больше десятка лет. Брежнев за последние месяцы словно подталкивал эту систему к краю пропасти своими непродуманными действиями, кажется, маразм у него, которым он страдал и раньше, достиг своего апогея. К тому же Генеральный секретарь партии горстями глотал таблетки, запивая их чаще водкой, он не соблюдал никакой диеты, прописанной ему врачами, а жрал все подряд, не забывая при этом подначивать своих старых товарищей. А друзьями он окружил себя достойными, теми, с которыми поднимался к Олимпу власти с довоенного периода. Взять хотя бы Черненко, Устинова, или того же министра внутренних дел Щелокова. Никого не бросил в беде, не предал и не продал, а всех подтащил к себе. В этом его заслуга была велика, во всем остальном он не представлял из себя ничего дельного. Тот же бестолковый Хрущев, только не размахивающий руками, не кричащий и не стучащий каблуком ботинка по трибуне ООН, а лишь более спокойный. Андрей Андреевич был выдвиженцем Сталина, их осталось из старой гвардии всего несколько человек, каким-то образом зацепившихся в стране за вершину власти.

Вот и сейчас навстречу ему шел своей кособокой походкой Михаил Андреевич Суслов, этот ярый приверженец жесткого контроля за всеми и за вся. Не зря русский народ придумал поговорку — заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Это выражение как нельзя больше подходило к внутренней сущности Суслова, выходца из беднейшей крестьянской семьи с Поволжья. При Сталине такие люди исполняли роль палачей, потому что за кусок хлеба с маслом, не доставшийся им внизу, из-за патологической лени вкупе с низким происхождением, они готовы были предать даже своих родных. Что и случалось в рабоче-крестьянском правительстве сплошь и рядом, начиная с революционного периода. Плоская фигура главного ревизора партии с плоской же головой больше походила на тень, нежели состояла из человеческой плоти. Но энергии, которая клокотала в этом тщедушном теле, могли бы позавидовать более молодые сотрудники аппарата властных структур. Громыко вытащил руку из кармана, собираясь протянуть ее своему соратнику, как вдруг заметил во всем его облике непривычную на первый взгляд надломленность. Михаил Андреевич стал походить на циркуль со сломанной ножкой, даже взгляд его бесцветных глаз был менее затягивающим и прожигающим одновременно. Прическа под Геббельса, над которой потешались все газеты мира, представляла из себя спутанный клок седых волос.

— Здравствуй Андрей Андреевич, — с усилием подал руку партийный функционер. — Ты идешь от Леонида Ильича?

— От него, — пожимая холодную костлявую ладонь, кивнул Громыко. — Как ты себя чувствуешь, Михаил Андреевич? Вид у тебя сегодня не совсем рабочий.

— Не обращай внимания, — слабым и высоким голосом отозвался собеседник. — Обычное недомогание.

— Может, в кремлевку позвонить, чтобы приехали и сделали укол?

— Они уже приезжали, — Суслов поморщился и собрался идти дальше. — Он у себя один?

— А я хотел зайти к тебе за советом, — словно не расслышал вопроса министр иностранных дел. — Пришел к Леониду Ильичу за согласованием кандидатур на пост посла в Америке, вместо этого предателя Нечипуренко. И не сумел доказать, что один из них представляет из себя фигуру весьма ненадежную.

— Кто таков? — насторожился Михаил Андреевич.

— Ростиньяков, наш посол в Испании. Весьма развитая личность и трудолюбивая, но у него за границей целая бригада родственников. А нынешнее положение в стране в политическом плане тебе объяснять не надо.

— Ростиньяков… Ростиньяков… — нахмурил собеседник сплюснутый с боков лоб. — Вспомнил, на этого человека мне недавно из андроповского комитета приносили сведения. Отпрыск армейских генералов, имеющий родственные связи в капиталистических странах.

— Я так и сказал Леониду Ильичу.

— А что он?

— Дал указание, чтобы я подготовил приказ о назначении Ростиньякова послом в Америку.

— Он что, опять взялся за старое?

— Да нет, вроде трезвый.

— Решение Генерального секретаря нашей партии идет вразрез с партийными инструкциями, — попытался Суслов вновь обрести хищный облик, но застарелая болезнь не дала ему этого сделать, вернув в прежнее полусогнутое состояние. И все-таки он сумел вздернуть острый подбородок. — Ты правильно подметил, Андрей Андреевич, политическая обстановка в стране накаляется с каждым днем, сионисты не дремлют, они потихоньку прибирают к рукам наши средства массовой информации. Ты не слышал о последнем их изобретении в этой области?

— Нет, Михаил Андреевич, после предательства этого негодяя Нечипуренко у меня не осталось ни одной свободной минуты.

— Они додумались обводить все жизнеутверждающие постановления ЦК КПСС жирной рамкой, и каждому советскому еврею становится ясно, что эти постановления исполнению не подлежат. А ты сам прекрасно знаешь, что их активности позавидует любая подвальная крыса.

— Это невероятно, — у министра иностранных дел рот еще больше съехал на бок. — А куда смотрит Андропов со своими подчиненными? У него в руках сосредоточена такая власть, что сам Рональд Рейган позавидует.

— Юрий Владимирович старается как может, но со своей почкой он тоже не вылезает из кремлевки. Вдобавок, анкета у него, как ты знаешь, у самого подмоченная, он сам из тех же жидов, — Суслов облизал синюшные губы. — Я подозреваю, Председатель КГБ готов пойти на решительные меры, но только в отношении взяточников и чинодралов. А это не совсем то, что надо. Наши люди давно заслужили некоторого послабления, и в этом Леонид Ильич абсолютно прав.

— Взяточничество в России всегда занимало первое место, это повелось еще от татаро-монгольского периода, — согласился с собеседником Громыко. — Но я на его месте обратил бы внимание на другое. На Калининский проспект, к примеру, возведенный под руководством градостроителя из евреев.

— Что ты имеешь ввиду, Андрей Андреевич?

— В народе ходят слухи, что высотки на этом проспекте построены с таким расчетом, что между ними создается аэродинамическая труба.

— Вот как, никогда об этом не слышал, — Суслов все-таки сумел на мгновение обрести хищную позу. — И что-же делает эта труба?

— Она постепенно разрушает Кремль, потому что в ней создаются вихревые воздушные потоки, — приподнял одно плечо вверх министр иностранных дел. Со значением добавил, — Проспект имени Калинина имеет направление на Красную площадь.

Партийный функционер долго молчал, видно было, что он с удовольствием опустился бы в свое удобное кресло. Заостренное лицо его стало еще уже, вместе со впалыми щеками оно походило на колун, готовый обрушиться на головы виновных. Но мысль в глазах стального цвета давала о себе знать короткими пульсирующими отсветами: