Екатерина Семеновна была дама наружности весьма приятной. Зная это и гордясь, она ступала павой, говорила величественно и, на первый взгляд, холодно, словно делая одолжение. Хотя возраст ее, судя по всему, был весьма и весьма далек от молодости, свежесть и чистота кожи, прекрасные каштанового цвета волосы, почти не тронутые сединой, и статная фигура привлекали еще время от времени внимание ежели не молодых мужчин, то, по крайней мере, солидных. То есть тех, кои желали от жизни уже не бурных испепеляющих страстей, но приятного и покойного времяпрепровождения.

В бытность Катерины Семеновны молодой девицей тетушка ее княгиня Вяземская присмотрела для племянницы подходящую (на собственный, правда, взгляд) партию — поэта и чиновника с весьма неплохой перспективой. Звали сего господина Гавриил Романович Державин.

— Это молодой человек далеко-онько пойдет, — говаривала тетушка всем и каждому, когда заходила речь о Гаврииле Романовиче.

С ней соглашались. Потому что от господина Державина просто веяло талантами и успехом. Кроме того, люди пожилые завсегда имеют лучшую возможность разбираться в людях, а иногда и предвидеть их будущее.

Талантливый человек, как известно, талантлив во всем. По крайней мере, во многом. Несмотря на молодость лет, Гавриил Романович тоже умел кое-что предвидеть, чему, несомненно, способствовал поэтический дар. Поэтому он отклонил лестное предложение княгини Вяземской обратить внимание на Кити Урусову со словами:

— Она пишет, да и я мараю. Эдак мы оба увлечемся, а кто шти варить будет?

Эту фразу нет-нет, да и вспоминали тишком в бомонде, глядя на так и оставшуюся в девицах княжну. Но она не обижалась. Ибо тогда, а особенно теперь, чувствовала в словах первого пиита России сермяжную правду.

А все ж таки далеконько шагнули российские женщины в образованности и правах! Ведь токмо сто лет минуло с тех пор, как император Петр, выражаясь фигурально, выволок русских девок из-за запоров душных теремов, почти силком заставив их отцов образовывать дочек, обучать политесу, языкам и — слыханное ли дело! — вывозить в свет. И началось! Почти весь осьмнадцатый век, в смысле правления государством российским, оказался под бабьей пятой, начиная от лифляндки Марты Скавронской, известной более под именем императрицы Екатерины I, до другой Екатерины — Великой, просвещеннейшей монархини. Но то ладно, особы царствующие, а стало быть, богоизбранные. Дальше — больше. Как говорят в народе: куда люди, туда и Марья крива. И вскоре пришлось достопочтенному господину Макарову, нет, не сенатскому обер-секретарю, а человеку ученому в иных науках, составлять особую главу в словаре российских поэтов, дабы поместить в ней аж более полусотни имен представительниц прекрасного полу, претендующих на звание поэток. Вот они — плоды просвещения! Не дает покоя нашим барышням слава бессмертной смуглолицей вертушки Сафо Скамандронимовны. И это-то в нашем медвежьем углу! А коли так, милости просим на страницы журналов да альманахов, и даже академических словарей, но вот замуж… Никому не нужна супруга, всерьез возомнившая себя поэткой. Это, милостивые государи, и мука, и скука. И вообще — не приведи господь. Стихи, конечно, стихами, но щти-то щтями. И никакого компромисса меж этими воззрениями нетути.

— А вы предпочитаете, граф, закрыть глаза на очевидное и согласиться с нелепицей, что молодой, здоровый человек умер от несварения желудка? — Княжна Урусова не дала де Местру шанса уклониться от дискуссии. — Вы искренне так полагаете?

На породистом лице графа мелькнула тень досады.

— Я бы тоже хотела узнать ваше мнение, граф, — чуть дрогнувшим голосом поддержала родственницу Александра Петровна Хвостова. — До сих пор не могу поверить в… кончину Петра Александровича.

Отступать было некуда.

— Я бы не стал подвергать решительному сомнению официальную версию сего прискорбного события, — осторожно начал де Местр и на секунду умолк, пристально обведя глазами собравшихся.

В паузу, которую граф несколько театрально затянул, вдруг вклинился нетерпеливый женский голос.

— Судя по вашему тону, господин де Местр, далее должно последовать: «Но…»

Головы присутствующих оборотились в полутемный угол гостиной, где в большом кресле, почти сливаясь с темной обивкой, расположилась дама, так неучтиво перебившая сардинского посланника, с копной буйных черных волос, блестевших, как вороново крыло, и с огромными черными глазами, напоминавшими маслины — Анна Александровна Турчанинова.

— Вы, как всегда, весьма проницательны, — улыбнулся граф, — и нетерпеливы, сударыня. Но у меня действительно есть некоторое недоверие к производимому дознанию касательно скоропостижной смерти генерал-лейтенанта Талызина. Впрочем, что мы можем знать наверняка?

— Было ли это отравление или нечто иное, например, — отозвалась Анна Александровна.

— Иногда мы судим слишком поверхностно и поспешно и зачастую объясняем события так, как нам удобно, не удосуживаясь вникнуть в суть вещей и событий.

— Да что вы все вокруг да около бродите, граф, — возмутилась княжна Урусова. — Если что знаете — говорите.

— Мои предположения не так романтичны, как ваши, Екатерина Семеновна. «Муки совести», «разбитое сердце» — все это из области поэтической. «Перст Божий» — слишком туманно, а я не поклонник мистики или теологии. Посему предлагаю вам на выбор прозаические версии, о которых судачит весь Петербург уже две недели, — де Местр вновь сделал паузу, и присутствующие замерли. — Первая: самоубийство путем отравления.

— Какие глупости! — горячо перебила его мадам Хвостова. — Даже не пытайтесь навязать нам эту нелепицу. Мы все прекрасно знали Петра Александровича. Никогда, слышите, никогда не взял бы он такого греха на душу! И, кроме того, накануне… накануне… — Александра Петровна залилась горячим румянцем и беспомощно оглянулась вокруг.

— Я не далее как вчера вернулась в Петербург, а посему не присутствовала ни при последних днях господина Талызина, ни при его похоронах, — выручила подругу Турчанинова, — но и мне кажется малосостоятельным подобное предположение.

— А мне — так весьма состоятельным, — вполголоса проворчала княжна Урусова.

Гул голосов наполнил гостиную, каждый пытался высказать свое мнение по поводу того, мог или не мог генерал Талызин совершить самоубиение. Наконец Иосиф де Местр поднял руку и громко произнес:

— Дамы и господа! Прошу прощения. Я вовсе не хотел задеть ничьих чувств, но только изложить циркулирующие в обществе разные предположения.

Но графа уже никто не слушал — все спорили друг с другом. Тогда Анна поднялась с кресла и подошла к де Местру.

— Мне кажется, вам не дали договорить, граф, — заявила она. — А мне весьма любопытно услышать ваши рассуждения до конца.

Де Местр внимательно посмотрел на Турчанинову и снова улыбнулся.

— Мне вряд ли нужно произносить что-либо вслух, ведь вы и сами догадываетесь, что я хотел сказать.

— Убийство? — быстро взглянула на него Турчанинова.

— Иногда я вас просто боюсь, милейшая Анна Александровна, — усмехнулся де Местр, — и даже не столько ваших чудесных способностей, сколько прямолинейности характера.

— Как я понимаю, комплиментом здесь и не пахнет, — сморщила носик Турчанинова.

— Здесь пахнет уважением, — посерьезнел граф и очень по-деловому продолжил: — Многое в смерти генерала меня настораживает. Внезапность для всех, в том числе и для близких, отсутствие явных признаков отравления. Я, знаете ли, задал несколько вопросов прислуге. И ничего вразумительного не услышал. Боже милостивый, мне искренне жаль этого блестящего талантливого молодого человека, так много обещавшего в будущем.

— Мне тоже, — задумчиво отозвалась Турчанинова.

— Господа, полагаю, среди нас есть персона, которая обладает достаточными способностями, чтобы разрешить наши сомнения? — прервал их громкий голос княжны Урусовой.

Разговоры в гостиной смолкли, и глаза присутствующих второй раз за вечер сосредоточились на небольшой фигурке в черном платье монастырской послушницы.