В последующие десять дней произошло следующее.

Государем Императором Александром Павловичем из друзей и сподвижников был образован новый государственный орган — Непременный Совет.

Снег в столице почти полностью стаял, и ежели и случалось увидеть на мостовых санный возок или карету с полозьями на колесах, то сие значило, что их владелец или седок прибыл из губерний, доселе заснеженных, и что сей приезжий столичных газет положительно не читает.

В квартире адмирала де Риваса подполковником Татищевым был произведен новый тщательнейший досмотр, равно как и первый, не давший никаких результатов. И вообще, дело о предположительной кончине адмирала по причинам насильственным зашло в тупик и грозило остаться тайным и, соответственно, нераскрытым.

На Марсовом поле неподалеку от Мойки был установлен мраморный постамент с бронзовым картушем и барельефом Гениев Славы под бронзовый монумент генералиссимусу Суворову, графу Рымникскому.

Некто Африкан Христофоров сын Лузгин, губернский секретарь, не имеющий ногтей на пальцах рук и считавший сие обстоятельство делом сугубо личным, по поводу задержания на заставе накатал-таки ябеду в Сенат. Следствием сей ябеды явилось то, что обер-полицмейстеру Овсову было настоятельно рекомендовано снять с застав караулы, досматривающие на предмет отсутствия ногтей всех отъезжающих из столицы, что тот немедля и произвел. Был Магнетизер еще в Петербурге или уже покинул город, теперь оставалось лишь гадать.

Ротмистр Нелидов подал прошение об отставке, сложил белый колет, белые же лосины, ботфорты и каску с Андреевской звездой в шкап и теперь, ожидая решения, часами просиживал в кабинете отца, читая его рукописи и дозревая до полного ста туса Хранителя Белого Круга. Он дал себе клятву вернуть «Петицу», стать настоящим Хранителем, могущим полностью заменить отца, и обрести Стезю.

После дачи свидетельских показаний по факту смерти мадам Белецкой Анна Турчанинова и подполковник Татищев в течение данных текущих дней ни разу не виделись. Анна Александровна поддалась на уговоры своей короткой знакомой княжны Кити Урусовой, товарки по несчастию сильно затянувшегося девичества, и убыла вместе с ней спасать ее племянника от пианства в Кронштадт, где тот, изгнанный со службы за излишнее пристрастие к водке, быстро скатывался по наклонной в пропасть, именуемую русской болезнью.

Седьмого апреля Турчанинова и Урусова прибыли в Кронштадт. Князя они нашли совершенно невменяемым, и для начала решили побеседовать с лекарями, что пользовали его на предмет излечения от пианства. Однако те лишь беспомощно разводили руками: ничего, дескать, поделать не можем. Все известные им методы, как-то: нюхание уксуса, кровопускание, поение ячменным взваром, крепкие промывания с уксусом и мылом и даже вдувание в задний проход табачного дыму посредством клистирной трубочки согласно новейшей методе доктора Грацимуса, никоих результатов не дали. Не помогали также щелоки, сделанные из печной золы, принятия внутрь льняного и орехового масла и знаменитые капли ипекакуаны. Словом, испробовано было все, что только можно и что было известно врачебной науке. Анна Александровна вздохнула и принялась за исцеление. Два дня понадобилось ей, чтобы вывести тридцатилетнего князя Урусова из запоя. И еще пять, чтобы навсегда отучить его от пагубного пристрастия к водке. Когда, прощаясь с князем, они отбывали восвояси, Урусов не мог уже без отвращения смотреть на водку и вино, и любое упоминание о горячительных напитках вызывало в нем тошноту.

Они воротились в Петербург пятнадцатого. В их отсутствие случилось еще одно, печальное, событие: двенадцатого апреля скоропостижно скончался генерал Талызин. Им обеим он был хорошо знаком.

— Совесть его замучила, вот что я вам скажу, — горячо промолвила княжна Урусова. — Даже его сердце не вынесло мук раскаяния. Все же человеческую душу загубил, не комара ладошкой прихлопнул. И не надо убеждать меня, что несчастный император был тиран или идиот. Никто на свете не заслуживает такой смерти — табакеркой в висок и удавку на шею.

— Ваша поэтическая натура, достопочтенная Екатерина Семеновна, в самых прозаических событиях жизни готова видеть высокую трагедию или романтическую драму, — чуть усмехнулся в ответ на это посланник сардинского короля граф Иосиф де Местр. От дальнейших комментариев он воздержался, потому что спорить с дамой, даже весьма неглупой, полагал — и совершенно справедливо — делом пустым и безнадежным.

Сия пикировка происходила в небогатой, но щегольски и со вкусом убранной гостиной дома Хвостовых, что находился на набережной Фонтанки. Почти каждый день собиралось здесь общество, объединенное неординарной личностью самой хозяйки — Александры Петровны Хвостовой, урожденной Херасковой, которая, благодаря родственным связям и собственным разнообразным талантам (одним из них был немалый поэтический дар), сумела сделать свой дом средоточием литературной, музыкальной и в некоей степени даже политической жизни Петербурга. По отцу своему была она валашка, а по матери — графине Девьер, внучатой племяннице незабвенного Александра Даниловича Меншикова — португалка. И Александра Петровна, как это случается довольно часто с нерусскими, желающими казаться русскими, была влюблена в Россию даже более многих исконно русских.

Собою Александра Петровна не то чтобы была нехороша, но красотою не блистала. Однако и дурнушкой ее назвать было нельзя: черты лица ее были весьма живы и от переменчивости бурлящих в ней чувств подвижны и выразительны. Кроме того, в ней наличествовал ум, что есть вещь весьма притягательная для умных же мужчин.

Она родилась и выросла в обществе аристократическом, а посему приняла все его формы и условности, но сумела отличиться от знатной толпы, став выше ее. Ну, или показывая, что это именно так.

Голос имела очаровательный и сильный, позволивший ей сделаться первою певицей и музыканткой столицы. По-французски писала не хуже знаменитой мадам Севинье и, что особо ее отличало от большинства светских дам — ибо кто из них не пренебрегал родным языком? — решилась сделать первый поэтический опыт, написав на русском языке несколько небольших виршей, в коих Карамзин служил ей образцом. Новые, живые идеи, легкость изложения, даже самые ошибки против грамматики составили их главную прелесть.

Доброе сердце, деликатные манеры и острый ум привлекали к ней, как магнитом, людские сердца. Она никем не гнушалась: с участием и вниманием входила в суждения с попом, деревенской барыней или со степенным помещиком так же, как и с первым государственным чиновником. И с одинаковым знанием предмета толковала о солении огурцов и грибов и о последних прениях в Сенате. Обо всем она умела судить, хотя и довольно поверхностно, но всегда умно и приятно.

Общество, собравшееся в ее гостиной шестнадцатого апреля восемьсот первого года, было весьма прелюбопытное и состояло по большей части из отборных иностранцев, малого числа дам, строгих к себе и снисходительных к другим, а также немногих русских, довольно образованных и воспитанных, чтобы знать настоящую цену приятностей этого дома. Здесь никто не гонялся за первенством, никто ни у кого не требовал признания собственной исключительности, посему беседы были непринужденными и, отчасти, рисковыми. Порывы веселости, случалось, останавливались на самой границе приличий и благопристойности. Еще чуть — и можно было скатиться в пошлость. Впрочем, этого никогда не случалось. Словом, во всем было нечто естественное, без подражания и погони за модой, домашнее и теплое. И эту приятность совершенно не портили скверное освещение и худой ужин. Ибо кормили в доме Хвостовой плохо, ежели не сказать паршиво. Однако данное обстоятельство не вызывало у гостей особого неудовольствия, потому что, во-первых, все они к сему привыкли, а во-вторых, как у самой Кити, так и у ее гостей жизненные приоритеты были совершенно иными, нежели хороший обед.

Нынешний разговор касался события, напрямую задевшего многих из присутствующих — скоропостижной кончины одного из завсегдатаев салона Александры Петровны, блестящего молодого генерала Петра Александровича Талызина. Эта внезапная смерть не то чтобы наделала много шуму, но вызвала в столице, да и не только в ней, целую волну всевозможных толков и предположений. Мистическая странность произошедшего заключалась в том, что случилась она ровно день в день через месяц после того, как почил в бозе от «апоплексического удара» император Павел I. О том, что сей неугомонный генерал самым непосредственным образом был причастен к этому «удару», шептался, почитай, весь Петербург. Официальная причина смерти генерала — отравление за ужином — выглядела в глазах общества до смешного тривиальной и неправдоподобной. Самой же популярной версией оказалась та, что с энтузиазмом взялась защищать ближайшая родственница хозяйки дома и тоже поэтка княжна Урусова.