– Не отвлекайтесь, – остановил Скворцов поток его красноречия.

– О, прошу прощения. – Видно было: Гуров расслабился и начал кривляться. – Может быть, я открою вам Америку, но мать Тани, Алевтина Николаевна Ларцева, тоже врач. Она работала в этой больнице долгое время, хотя материальное положение и любящий муж могли освободить ее от тяжкого труда. Из всех врачей этой больницы (и даже всего города) Алевтина Николаевна выделяла меня как лучшего специалиста. Я неоднократно бывал у нее дома, она вызывала меня то к мужу (знаете, как трудно ставить диагнозы близким?), то к дочери, особенно после трагедии, которая произошла в их семье. Тогда у Тани начало пошаливать сердце.

– И каким же был ваш диагноз? – поинтересовался Киселев.

– Абсолютно здоровое сердце, боль чисто нервного плана. Выписал успокоительное, ей помогло.

– Наверное, не очень помогло, если пять дней назад она опять посещала вас, – заметил Константин.

– Таня посещала меня пять дней назад? – только хороший артист мог сыграть такое искреннее удивление. – Уверяю вас, здесь какая-то ошибка. Я не видел Таню вот уже года два.

– Однако в ее еженедельнике стоит дата и время с вашими инициалами, – возразил Константин.

– Я не буду клясться на Библии, это легко проверить, – Гуров нажал кнопку селектора. – Жанночка, будьте добры, зайдите ко мне.

Через пару секунд дверь распахнулась, и в кабинет вбежала хорошенькая медсестра.

– Слушаю, Петр Семенович.

– Жанночка, эти господа хотят абсолютно точно знать, была ли у нас на приеме четырнадцатого числа сего месяца некая Ларцева Татьяна Александровна.

– Секунду, – Жанна повернулась на высоких каблуках.

– Скажите, а могла Ларцева записаться на прием и не прийти? – спросил Павел.

– Вполне, – кивнул головой Гуров, – но я бы знал об этом. Жанна ведет все записи, и она обязательно предупредила бы меня. Видите ли, дело в том, что вашего покорного слугу – он чопорно поклонился – считают чуть ли не лучшим кардиологом города. А так как город у нас большой, всегда много желающих попасть ко мне. Я всегда прошу записавшегося в случае каких-либо причин, по которым он решит отложить визит, информировать об этом. Потом Жанна звонит всем желающим, не попавшим на это время, и записывает кого-нибудь вместо отказавшегося. Я не помню, чтобы в ближайшие годы в мои приемные часы появлялось «окно». Но, я вижу, вы мне не очень верите, вот идет Жанночка, у нее все документировано.

– Ларцева Татьяна Александровна действительно записывалась на четырнадцатое, – начала девушка звонким голоском, – но накануне перезвонила и сказала, что не придет. Я тут же внесла в список Масальскую Юлию Михайловну.

– Почему же ты мне об этом не сказала? – удивился Гуров.

– Я давно уже не говорю вам о таких вещах, – Жанночка заметно смутилась. – А зачем? Ларцева или Масальская – какая разница? Это время не пропало.

– И все же, Жанна, я хочу, чтобы ты меня информировала в таких случаях, – Петр Семенович пристально посмотрел на медсестру. – Для меня разница есть.

Миловидная Жанночка чуть не заплакала:

– Извините меня, пожалуйста, я не думала.

– Ладно, иди, – врач махнул рукой. – И помни: здесь в основном думаю я. – Сказав это, он повернулся к оперативникам:

– Мы удовлетворили ваше любопытство?

– Еще один вопрос, – Киселев задавал его для проформы, заранее зная, какой он услышит ответ. – Вы не знаете, с кем встречалась Татьяна последнее время?

– А почему я должен знать? – удивился Петр Семенович. – Я же сказал, на каком уровне проходило все наше общение. Если вы меня спросите, не рассказывала ли чего по этому поводу Алевтина Николаевна, отвечу: нет. К вашему сведению, с ней я тоже редко виделся и дружеских бесед не вел. А сейчас честь имею откланяться, думаю, теперь у вас действительно все.

«Зато я так не думаю, гад», – подумал Скворцов, выходя из кабинета врача.

Отпустив последнего пациента, записанного на этот день, Гуров отправился на обход. Молодая коллега Шура семенила рядом и заглядывала ему в лицо с откровенным обожанием. Хорошенькая девушка была влюблена в Петра Семеновича, поставила себе целью завоевать его, но у нее ничего не получалось, и она искренне удивлялась, почему. Шурочка была очень миловидна и моложе своего начальника на целых пятнадцать лет. Глупенькой ее никто никогда не называл, и девушка знала: если бы Петр Семенович захотел, у них бы нашлись точки пересечения. Однако он почему-то не хотел. Юная докторша наводила справки на предмет личной жизни Гурова. Он жил один и, по слухам, жениться не собирался. Это могло означать следующее: либо доктор был однолюбом и все еще страдал по бывшей жене, с которой, правда, развелся давно, либо ходил к разным женщинам, решив, что одного брака ему достаточно. Оба варианта в какой-то степени устраивали Шуру. Они означали, что врач не имеет постоянной женщины, к которой питал бы чувства, а это, в свою очередь, давало девушке надежду. Помня об этом, Шура изо всех сил старалась обратить на себя внимание Гурова. Он оставался с ней любезен и корректен, но не более. Шура не знала, что бы такого необычного сделать, старалась как можно чаще попадаться избраннику на глаза, делать маленькие сюрпризы в виде вкусно заваренного кофе с домашним тортом, но все пока оставалось по-прежнему. В данный момент девушка старалась произвести впечатление грамотным и точным отчетом о состоянии здоровья больных.

– Тимофеева пришла в себя, но остается в тяжелом состоянии, – преданно заглядывая в глаза Гурову, говорила она, – все остальные – без изменения.

Проходя мимо одной из палат, молодой врач всхлипнула:

– Петр Семенович, Федотову жалко. Она же совсем молодая была.

На лице Гурова не дрогнул ни один мускул.

– Если хочешь, Шурочка, когда-нибудь стать хорошим врачом, надо учиться не только милосердию, но и черствости.

Заметив на лице девушки искреннее недоумение, врач продолжал:

– Я не говорю, что тебе не должно быть жалко Федотову. Мне тоже ее жаль. Однако надо смотреть на вещи трезво. То, что она умерла здесь и сейчас, – для нее даже лучше.

– То есть как? – не поняла Шура.

– Не тебе объяснять, какого ухода требует послеинфарктный больной. Вылечили бы мы Федотову имеющимися у нас лекарствами? Ну-ка, ответь?

Шура отрицательно покачала головой.

– Вот то-то, – удовлетворенно произнес Гуров. – Допустим, организм оказался бы покрепче и наша больная протянула бы до выписки. А дальше? Пришла бы домой в пустую квартиру, где некому воды подать и купить самое необходимое. Долго бы она продержалась?

Все, что говорил Петр Семенович, было, несомненно, правильно, но душа девушки все равно протестовала. «И все-таки», – думала она про себя.

Врачи подошли к палате, где лежала Потапова, худая маленькая женщина лет пятидесяти с лишним, с таким же диагнозом, как у покойной Федотовой. Гуров осторожно присел на край постели больной.

– Вера Ивановна! – тихо позвал он.

Потапова открыла глаза и недоуменно посмотрела на врачей. В ее взгляде ясно читалось страдание.

– Вы сможете говорить? – спросил Петр Семенович.

Больная облизнула пересохшие губы и кивнула.

– Вера Ивановна, я ваш лечащий врач Гуров Петр Семенович. Вы в курсе, что с вами?

– Инфаркт, – тихо произнесла Потапова.

– Вы правы. Как вы себя чувствуете? Если вам трудно говорить, скажите, и на сегодня мы закончим беседу, – Петр Семенович пристально вглядывался в лицо больной. Она отрицательно покачала головой:

– Спрашивайте.

– Вера Ивановна, – начал Гуров, – у вас есть родственники? Вы знаете, что за вами теперь требуется особый уход.

– Только сын Коля, ему шестнадцать. Он еще учится в школе, – произнесла больная.

– А ваши родители?

– У меня никого нет. Я детдомовская, – лоб Потаповой покрылся испариной.

– А ваш бывший муж? Его родственники? – Гуров подумал, что уже знает ответ на этот вопрос.