В кабинете было невероятно тихо. Луизе Гаррот казалось, что еще немного — и она услышит шорох от движения своих пальцев по страницам. С детства осталась эта привычка: водить пальцем по строчкам книги. Разумеется, когда никто не видит. Когда можно расслабиться в кресле — и с головой уйти в работу.

Луиза любила свой кабинет. Светло-серые стены, оклеенные мягкими обоями, казались не холодными, а, наоборот, вполне уютными — в сочетании с рабочим столом и стеллажами под красное дерево. Книги царствовали на полках и вполне могли бы образовать могучее государство с развитой культурой. Их были десятки и сотни: старые и новые, в глянцевых обложках и обложках матовых, цветных и однотонных, со строгим тиснением; некоторые — в переплетах под кожу, другие — в неброских бумажных. Книги окружали Луизу надежной крепостной стеной, и очень немногое из внешнего мира могло просочиться сквозь нее.

Луиза обожала книги сами по себе, как явление, иногда совершенно безотносительно к их содержанию. Конечно, ей приходилось много работать за компьютером, но чтение с экрана — черные буквы на ярко-белом фоне — никогда не приносило ей такого наслаждения, как прикосновение к бумажным страницам. Это было что-то… настоящее. Едва ли не более настоящее, чем та жизнь, которую Луиза вела за пределами музея.

Сумерки давно сгустились. В полумраке уютно светился голубым экран включенного монитора, на столе Луизы лежало круглое пятно желтого, как сливочное масло, света: лампам дневного освещения она предпочитала светильники старого образца. Все-таки есть в этом какая-то особая романтика.

За окнами шумел вечерний Лондон, сверкал огнями, переливался рекламой. Носились машины, сигналили гудками нетерпеливые водители. Но то — за окнами. Благо пластик не пропускает уличного шума…

— Мисс Гаррот! — В дверь негромко, но настойчиво постучали.

— Да? — От долгого молчания голос Луизы прозвучал немного хрипло.

Дверь открылась, и в образовавшемся проеме показалось усатое лицо немолодого охранника Тома. В глазах его нетрудно было прочитать укор.

— Мисс Гаррот… — Таким тоном начинают речь, обращенную к непутевой дочери.

— О, Том, я опять… — Луиза близоруко прищурилась: она снимала очки, когда читала. Часы над дверью показывали восемь двадцать восемь. — Прости, я снова самый недисциплинированный посетитель… — Она виновато улыбнулась. Луиза упорно мешала Тому исполнять основную служебную обязанность: закрывать музей в восемь вечера.

— Мисс Гаррот, ну нельзя столько работать! — Этот вопрос явно был для Тома наболевшим. — Молодая, хорошенькая женщина, а все туда же — чуть ли не ночевать в музее! Сходили бы куда-нибудь… В театр там, в ресторан…

— Том, у меня диссертация горит… — вздохнула Луиза.

Вздохнула, потому что не любила лгать. Диссертация вовсе не горела. Просто очень не хотелось в пустой дом. Сегодня почему-то сильнее, чем обычно. Она же взрослый разумный человек, сама прекрасно знает, что сейчас — молода и хороша. И надо бы ловить момент, потому что через десять лет уже не будет молода, а через пятнадцать… Но что поделать, если в жизни все гораздо сложнее, чем кажется, и заставить себя сойти с предначертанной тропинки хотя бы на шаг — подвиг, который не каждому под силу…

— Успеется! — беспечно махнул рукой Том.

Луиза собирала бумаги, всем своим видом показывая, что его легкомысленное мнение нисколько не влияет на положение вещей.

— Я сейчас, дай мне пять минут, чтобы собраться.

— Разумеется.

Луиза мимоходом взглянула в зеркало, небрежно повязала шарфик. От этого, собственно, ничто не изменилось: те же мелкие кудряшки пшеничного цвета, те же усталые голубые глаза за тонкими линзами очков, и шелковый шарфик льдистой окраски не так уж подчеркивает их глубину, как божилась мама, когда привезла эту вещицу из Парижа.

Она сложила нужные материалы и книги в самую большую папку, которая только подвернулась. Пусть Том видит, что она не просто так засиживается в кабинете допоздна. Что работы действительно много…

Но все равно меньше чем хотелось бы. Луиза рада была бы, если бы ей и в самом деле нужно было писать статьи и готовить выставки вместо сна. Точнее вместо той мутной полубессонницы, которая наползала на нее по ночам, как огромная студенистая медуза.

В залах каблуки особенно громко стучат по плитам пола. Луизе всегда нравилась эта особая акустика. Эхо будто раздвигает границы пространства, как сам музей раздвигает границы времени.

К выходу нужно было идти через залы Южной и Северной Америк. В огромных помещениях с нереально высокими потолками царил полумрак. Далеко, в галерее, горел свет, но тут шептались тени. То есть Луизе думалось, что они могли бы шептаться. Если включить воображение. Самое подходящее место для тихого разговора теней… Слава богу, трудоголизм еще не довел ее до умопомешательства.

Меньше всего ей нравилась диорама, изображающая быт индейского племени хопи. То есть при свете дня еще ничего, но в таком неверном свете далеких ламп… Жуть.

Это Том мне мстит, с горечью подумала Луиза. Действительно, когда у него было хорошее настроение, он прекрасно помнил о просьбе Луизы не выключать свет в залах, через которые ей придется выходить. Наверное, на его месте я поступала бы точно так же.

Лицо индейца-охотника — восковая маска, обрамленная шелково-черными волосами — на этот раз выражало какое-то мрачное удовлетворение. Луиза перебрала в памяти события сегодняшнего дня — нет, никаких фатальных ошибок.

— Так чего же ты злорадствуешь, а, парень?

Глупо, конечно, разговаривать с манекенами, и Луиза была благодарна судьбе за то, что ее некому подслушать и упрекнуть в психической неуравновешенности, но бывали моменты, когда проще что-нибудь ему сказать, чем молча выдерживать взгляд черных, мастерски сделанных стеклянных глаз.

Слава Всевышнему, индеец и на этот раз ничего не ответил.

Луиза с неестественно прямой спиной прошествовала мимо него и его трогательного семейства: молодая женщина, склонив голову, чинила какую-то одежду — из настоящих, между прочим, оленьих шкур — опять же настоящей костяной иглой. Подле нее возились двое смуглых черноволосых малышей, и девочка что-то рисовала на земле прутиком: вероятно, объясняла младшему братишке устройство их мифического мира…

Да, у него чудесные дети. И нежно любящая его жена. Хотя его на самом деле никогда и не было…

Луиза подчеркнуто дружелюбно простилась с Томом и вышла в лондонский вечер.

Он не поразил ее: прохладная морось висела в воздухе, как туча мелких тропических насекомых. Нет, плохое сравнение, подумала Луиза: слишком уж нетропический здесь климат, да и капельки холодной влаги вовсе не так страшны. Хотя назойливы сверх всякой меры.

Свет от фонарей, будто не в силах пробиться через это толстое влажное одеяло, не лился, а неподвижно висел в воздухе — тоже маленькими голубоватыми и зеленоватыми облачками. Служебный выход располагался с обратной стороны здания. Если бы Луиза вышла на площадь, столица Британии все равно вскружила бы ей голову вечно праздничной иллюминацией. Даже здесь небо было не черным и не синим, как полагается вечернему небу, а разбавлено-серым.

Бредя по стоянке к своей малолитражке, Луиза думала, что место и время вполне соответствуют стереотипу американских триллеров: тихо, ни души. И это, в конце концов, подозрительно, потому что время, по лондонским меркам, не такое уж и позднее: подумаешь, половина девятого… Это же не какой-нибудь йоркширский уголок, где все давно должны сидеть по домам или по пабам.

Однако крутых поворотов в судьбе Луизы, по-видимому, на сегодня запланировано не было: ни маньяк-убийца, ни порожденный темными силами монстр не поспешил явиться из-за спины, и Луиза благополучно села в машину, а потом и выехала на оживленную улицу.

Бывают такие моменты, когда на всех радиостанциях в диапазоне твоего приемника реклама. Или самые дурацкие песенки. Или реклама вперемешку с этими самыми песенками. Благо время для такого момента не пришло. Но сейчас, что еще более странно, на всех радиостанциях молодые и не очень особы женского пола на разные голоса рыдали о несчастной любви.