Она не подавала о себе никаких вестей. Он начинал сходить с ума от невозможности удостовериться, что с ней все в порядке. Пусть бы она даже написала ему письмо, что улетает в Новую Зеландию навсегда и не хочет его видеть никогда в жизни. Письмо — это в первую очередь знак того, что человек жив и здоров, хотя бы относительно.

Писем не было, равно как звонков и эсэмэсок.

Зато была мама в тяжелом состоянии. Ей должны были удалить кисту желчного пузыря, вроде бы мелочь, но что-то пошло не так, открылось сильное кровотечение, пришлось удалить весь желчный и часть печени, а немолодое сердце не особенно хорошо отреагировало на наркоз…

Джастин сдавал кровь и понимал, что, даже если оставит в пластиковых контейнерах все пять литров красной жидкости, отмеренные ему природой, он все равно не сможет оставить мать, не удостоверившись, что она идет на поправку. То есть, если честно, он уже вообще ничего не сможет… А он не сторонник побегов, Джастин это отчетливо понял.

Мать, бледная как полотно, но как-то странно помолодевшая, смотрела на него с беспокойством, как будто это он, а не она, был слаб до невозможности встать с постели.

Джастин старательно развлекал ее рассказами об Ирландии и показывал фотографии и зарисовки. У него создавалось впечатление, что мать ему не верит.

— Там что-то произошло, да, сынок? — спросила она наконец.

— Ну что ты, мам! Что там могло произойти? — изумился Джастин натурально, как мог.

— Что-то, что тебя изменило. Что-то, от чего ты смотришь исподлобья, как загнанный зверь. Что-то, от чего ты стал какой-то… наэлектризованный. Мне даже страшновато бывает до тебя дотрагиваться.

Джастин широко раскрытыми глазами смотрел на мать. Миссис Джоан Мюррей в свои без малого шестьдесят имела нечеловечески, запредельно мудрые глаза на моложавом лице, наполовину седые волосы, которые не красила принципиально, и место научного сотрудника в библиотеке Британского музея. Она очень любила сына и потому уже лет пятнадцать старалась не вмешиваться в его жизнь. Редкая форма материнской любви, что ни говори. Джастин очень это ценил.

Он опустил голову. Все-таки, притом что она уважает его личные границы и никогда ни в чем не пытается им управлять, у них потрясающе прочная связь.

— Так как? Расскажешь? Или не хочется?

Джастин покосился на медицинскую сестричку — иначе и не скажешь, она выглядела как семнадцатилетняя, — которая колдовала над капельницей:

— Прости, не хочется.

— Понимаю. Знай только, что я всегда на твоей стороне. Что бы ни случилось.

— Жаль, я сам не понимаю, на какой я стороне, — усмехнулся Джастин.

— Знаешь. Внутри себя — все знаешь. Осталось только снять темные очки и посмотреть правде в лицо. Или ты боишься ответа?

— Боюсь.

— А почему?

— Потому что с ответом нужно будет что-то делать. Оправдаться не удастся.

— Оправдаться по-настоящему еще никому не удалось, — улыбнулась Джоан. — Потому что оправдываться — это значит искать причины для совершенного зла, маленького или большого, а их, как ты понимаешь, не бывает.

— Мам, почему ты еще не проповедуешь с экранов телевизоров?

— Это противоречит моим религиозным убеждениям! — рассмеялась она. — К тому же меня вполне устраивает аудитория, которая у меня есть сейчас.

— Ты могла бы спасти мир.

— Как и любой из нас.

— И я?

— И ты. Если бы только нашел свой путь.

— Мам, я тебя люблю!

— А я знаю!

— Ты — самый светлый человек из всех, кого я встречал.

Джастин произнес эти слова и задумался: сказал ли он правду? Как же Саманта? Потом понял: разные вещи. От матери исходит свет яркий, как от солнца или, на худой конец, электрической лампы. А Саманта — как пламя, от нее оранжево-светло и неизменно тепло, даже когда она очень спокойна и просто тлеет, как уголек.

— Значит, ты еще мало видел в жизни.

— Конечно.

— По-моему, нам нужно отдохнуть.

— Да. Я приеду вечером.

— Я буду смотреть сны о тебе. — Миссис Мюррей подмигнула ему.

Это была маленькая семейная «фишка»: будучи малышом, Джастин часто видел кошмары, и мать, уговаривая его уснуть, обещала, что в следующем сне он непременно увидит ее и она разгонит всех монстров. Действовало. С тех пор они говорили друг другу эти слова, чтобы выразить тепло и поддержку.

Уходя из больницы, Джастин думал о том, что ему невероятно повезло: у него в сердце есть замечательный пример любви, тщательно оберегаемый с детства. Может, в этом все дело? И это то, что отличает его от людей, за всю жизнь так и не научившихся любить по-настоящему, искренне, с уважением, не причиняя боли?

И почему, черт возьми, он поступил с Самантой, как идиот?

Потому что идиот и есть. Потому что — она совершенно верно заметила — привык страдать и мучиться. Потому что проще всего ему было поступить так, как он поступил.

Проще — это не всегда лучше. Нет, не так: проще — это всегда хуже. Курить проще, чем бросить. Солгать проще, чем сказать правду. Предать проще, чем совершить подвиг. Бездействовать проще, чем действовать…

Замкнуться в себе проще, чем понять другого человека.

Упустить свой шанс проще, чем им воспользоваться.

Оборвать связь проще, чем строить отношения.

Потерять любовь проще, чем ее обрести.

Стоп. А что было бы проще сделать сейчас?!

Джастин остановился. Шедший за ним солидный мужчина едва не налетел на него и громко, вульгарно выругался.

Проще всего сейчас было бы пустить все на самотек. Предоставить контроль над ситуацией Эдмонду. А еще проще — Саманте. Пусть решает сама.

Мучиться неизвестностью, переживать, ненавидеть себя, биться головой о стену, быть страшно и непоправимо виноватым перед Эдмондом, страстно желать возвращения Саманты — и ничего не делать, чтобы она вернулась…

А потом, когда вернется, мужественно взять себя в руки и снова стать для нее просто другом.

Поступить, как всегда, проще, чем что-то изменить. Даже если «как всегда» подразумевает несчастливый исход.

Отлично!

Просто превосходно!

Джастина окатило сладкой и пьянящей, как шампанское, волной эйфории. Он счастливо рассмеялся. Дородная бабушка, державшая за руку внука, обернулась и опасливо прикрыла собой свое чадо: вдруг сумасшедший парень на них набросится?

Джастин весело подмигнул ей — она ускорила шаг.

Как же хорошо, что мысль завела его именно на этот путь — он теперь совершенно точно знает, как поступить ни в коем случае нельзя.

Его мать сказала бы, что проторенная тропа ведет в ад. И он вполне с ней согласился бы.

Причем слово «ад» здесь обозначает не только геенну огненную, но и пустое, бессмысленное, горькое существование «ни для чего».

И ни для кого.

Джастин быстрым шагом дошел до припаркованного на стоянке мотоцикла и ласково, как боевого коня, похлопал его по рулю:

— Ну что, теперь-то все будет хорошо, а, малышка?

Вернувшись домой, он принял ледяной душ, наспех перекусил и еще с чашкой кофе взялся за телефон.

Раздобыть номер Дублинского международного аэропорта оказалось не так сложно, как объяснить служащим Дублинского международного аэропорта, чего он от них хочет.

Как Джастин и предполагал, никто не собирался на основании телефонного звонка какого-то невменяемого англичанина предоставлять сведения о пассажирах.

Придется лететь.

Другое дело, что, пока мать не выпишут, он ее не оставит. Хватит и того, что в самые тяжелые дни его не оказалось рядом. Но это ничего. Это всего лишь задержка, какая разница, если решение принято и цель поставлена.

Поскорее бы уже увидеться… Еще вчера он, идиот, ничего не мог предложить Саманте, и неудивительно, что она не осталась с ним. Но ничего. Он получил свой урок.

И какое счастье, что все меняется!

Только бы с Самантой все было в порядке. Хотя… Она сильная, она умная, она со всем справится. В этом можно ей доверять.

Саманта сидела в аэропорту, в зале ожидания. В руке у нее был бумажный стаканчик с кофе — из автомата. Она задумчиво рассматривала его.