Обиженный кот изогнул спину, медленно замахал хвостом, отошел к камину и лениво разлегся на ковре.

Леди Джэнет настаивала.

— Или Грэс Розбери? — спросила она прямо.

Даже терпение Джулиана начало истощаться. Он, видимо, внезапно на что-то решился, голос его зазвучал громче.

— Вы непременно хотите знать? Точно, это мисс Розбери.

— Ты ее не любишь? — вскричала леди Джэнет в внезапном порыве гневного негодования.

Джулиан со своей стороны тоже вспылил.

— Если я еще увижу ее, — ответил он, и румянец, редко появлявшийся на его лице, ярко выступил на его щеках, — я буду несчастнейшим человеком на свете. Если я ее увижу, я поступлю вероломно с моим старым другом, который хочет жениться на ней. Держите нас в разлуке. Если вы имеете хоть какое-нибудь сострадание к моему душевному спокойствию, держите нас в разлуке.

Невыразимое изумление выразилось в поднятых руках его тетки. Непреодолимое любопытство обнаружилось в следующих словах:

— Неужели ты влюблен в Грэс?

Джулиан вскочил и потревожил кота у камина.

Кот вышел из комнаты.

— Я, право, не знаю, что сказать вам, — ответил он, — я не могу этого понять. Никакая другая женщина не возбуждала во мне того чувства, которое эта женщина вызвала в одно мгновение. В надежде забыть ее я нарушил слово, данное вам. Я с умыслом воспользовался случаем навести справки за границей. Совершенно бесполезно. Я думаю о ней утром, в полдень и вечером. Я вижу и слышу ее в эту минуту так ясно, как вижу и слышу вас. Она стала частью моей личности. Я не представляю жизни без нее. Сила воли пропала у меня. Я говорил себе сегодня утром: «Я напишу к тетушке, я не хочу возвращаться в Мэбльторн». И вот я в Мэбльторне и придумал увертку для оправдания своей совести: «Я обязан навестить тетушку». Вот что я говорил себе, отправляясь сюда, и втайне надеялся все время, что она войдет в комнату, когда я буду здесь. Я и теперь надеюсь. А она помолвлена с Орасом Голмкрофтом — самым старым, самым лучшим моим другом! Отъявленный я негодяй? Или слабый дурак? Это известно Богу, а не мне. Сохраните мою тайну, тетушка. Я искренно стыжусь себя. Я прежде думал, что лучше создан. Не говорите ни слова Орасу. Я должен и хочу преодолеть это. Позвольте мне уйти.

Он схватил шляпу. Леди Джэнет вскочила с проворством молодой женщины, погналась за ним через комнату и остановила в дверях.

— Нет, — ответила решительная старушка, — я тебя не отпущу. Вернись.

Сказав эти слова, она приметила с материнской гордостью алый румянец, выступивший на его щеках, — его яркость придала новый блеск глазам. По ее мнению, он никогда не казался таким красивым. Она взяла его за руку и привела к креслам, с которых они только что встали. Это было неприятно, это было дурно (она мысленно сознавалась), смотреть на Мерси при существующих обстоятельствах другими глазами, чем брата и друга. В пасторе (может быть) вдвойне неприятно, вдвойне нехорошо, но при всем своем уважении к интересам Ораса леди Джэнет не могла осуждать Джулиана. Еще хуже, она втайне сознавалась, что он скорее возвысился, чем упал в ее уважении в последнюю минуту. Кто мог оспаривать, что ее приемная дочь была создание очаровательное? Кто мог удивляться, что мужчина с утонченным вкусом восхищался ею? Ее сиятельство человеколюбиво решила, что ее племянника следует скорее жалеть, чем осуждать. Какая дочь Евы (все равно, семнадцать или семьдесят ей лет) могла бы по совести сделать другое заключение? Что бы ни сделал мужчина, пусть он окажется виновным в заблуждении или преступлении, пока в этом замешана женщина, в сердце всякой другой женщины кроется неистощимый запас всепрощения.

— Сядь, — сказала леди Джэнет, невольно улыбаясь, — и не говори такие ужасные слова. Мужчина, Джулиан, особенно такой знаменитый, как ты, должен уметь сдерживать себя. Джулиан разразился громким хохотом.

— Пошлите наверх за моей сдержанностью, — сказал он, — она в ее руках — не в моих. Прощайте, тетушка!

Он встал. Леди Джэнет тотчас опять усадила его на кресло.

— Я настаиваю, чтобы ты остался, — сказала она, — хотя бы только на несколько минут. Я должна сказать тебе кое-что.

— Это относится к мисс Розбери?

— Это относится к противной женщине, которая напугала мисс Розбери. Доволен ты теперь?

Джулиан поклонился и сел.

— Мне неприятно сознаваться, — продолжала его тетка, — но я хочу заставить тебя понять, что я буду говорить серьезно хоть раз в жизни. Джулиан, эта тварь не только пугает Грэс — она пугает меня.

— Пугает вас? Она совершенно безвредна, бедняжка!

— Бедняжка! — повторила леди Джэнет. — Ты, кажется, сказал: бедняжка?

— Неужели ты жалеешь ее?

— Всем своим сердцем.

Старушка опять рассердилась на этот ответ.

— Ненавижу я человека, который не может ненавидеть никого! — вспылила она. — Будь ты древний римлянин, Джулиан, мне кажется, ты пожалел бы самого Нерона.

Джулиан искренно согласился с нею.

— Кажется так, — сказал он спокойно, — все грешны, тетушка, более или менее несчастны. Нерон, наверно, был самый несчастный человек.

— Несчастный! — воскликнула леди Джэнет. — Нерон несчастный! Человек, совершивший воровство и убийство под аккомпанемент своей скрипки, только несчастный! Еще что желала бы я знать? Когда современная филантропия начнет извинять Нерона, до хорошего, значит, она дошла! Мы скоро услышим, что кровожадная королева Мария была шаловлива как котенок, а если бедный Генрих VIII прибегал к крайним мерам, то это от избытка домашних добродетелей. Ах, как я ненавижу лицемерие! О чем это мы говорили теперь? Ты отступил от предмета, Джулиан. У тебя, как говорится, ум за разум зашел. Право я забыла, что хотела сказать тебе. Нет, не напоминай. Я, может быть, старуха, но еще не выжила из ума. Ну что ты сидишь вытаращив глаза? Неужели ничего не можешь сказать? Неужели ты лишился языка?

Прекрасный характер Джулиана и полное знание характера тетки дали ему возможность утишить, сдержать бурю. Он успел незаметно возвратить леди Джэнет к потерянному предмету разговора, поспешно намекнув на рассказ, до сих пор отлагаемый, — рассказ об его приключениях за границей.

— Я многое должен рассказать вам, тетушка, — ответил он. — Я еще не рассказывал вам о моих открытиях за границей.

Леди Джэнет тотчас попалась на удочку.

— Я знаю, что мы забыли что-то, — сказала она. — Сколько времени ты здесь, а еще не сказал мне ничего! Начинай сейчас.

Терпеливый Джулиан начал.

— Я вначале поехал в Мангейм, леди Джэнет, как рассказывал вам в моем письме, и выслушал все, что консул и госпитальные доктора могли мне сказать. Не обнаружилось ни одного хоть сколько-нибудь важного обстоятельства. Я получил сведения, как отыскать немецкого доктора, и отправился к нему попытаться что-либо узнать от человека, делавшего операцию. На вопрос о личности его пациентки он (как совершенно незнакомый с ней) ничего не мог сказать мне. На вопрос об ее умственном состоянии, однако, он сделал очень важное заявление. Он признался мне, что делал операцию другому человеку, раненному гранатой в голову при Сольферино, и что пациент (также выздоровевший) сошел с ума. Это замечательное признание, как вы думаете?

Расположение духа леди Джэнет еще не успело понизиться до своего обычного уровня.

— Очень замечательное, конечно, — ответила она, — для людей, которые чувствуют хоть малейшее сомнение относительно того, что эта твоя жалкая дама сумасшедшая. Я сомнения не чувствую и до сих пор нахожу рассказ твой, Джулиан, скучным до крайности. Дойди до конца. Ты нашел Мерси Мерик?

— Нет.

— Слышал что-нибудь о ней?

— Ничего. Затруднения преследовали меня со всех сторон. Французский лазарет разделил бедствия Франции — он распался. Раненые французы находились в плену где-то в Германии, но никто не знал где именно. Французский доктор был убит в бою, его помощники разбрелись и, по всей вероятности, скрывались. Я начинал отчаиваться узнать что-нибудь, когда случай свел меня с двумя прусскими солдатами, находившимися во французском доме. Они подтвердили, что немецкий доктор сказал консулу и что Орас сказал мне, то есть что сиделки в черном платье там не было. Если бы там была такая женщина, ее, наверно, нашли бы (так пруссаки сказали мне) ухаживающею за ранеными французами. Креста женевской конвенции было бы достаточно, чтобы защитить ее, ни одна женщина, носящая этот почетный знак, не обесславила бы себя, бросив раненых, прежде чем вошли немцы.