— Я не смог этого сделать. — Керр сказал это почти ей в рот. — Я никогда не мог просто выпустить поводья и вылететь в пространство. Уолтер жил в полную силу, которой не было у меня. Он пил с энтузиазмом и ездил верхом со страстью. Я консервативен. Я пытался научить его быть менее безрассудным…

Он пожал плечами.

Эмма надеялась, он не почувствует, как сильно бьётся сердце у неё в груди. У Гила очень красивые губы: изогнутые, немного печальные, очаровательные, непреклонные…Затаив дыхание, она вытянула палец и мазнула им ему по губам.

— Теперь ты снимешь свою маску? — спросил граф на ухо своим бархатным голосом.

Она потянулась, чтобы развязать её и мгновенно сообразила преимущества положения, когда руки находятся за головой. Это движение прижало её груди к грудной клетке графа. Чувство было восхитительным и опасным. Она замерла, медленно развязывая тесёмки маски и тяжело дыша. Она видела только его глаза, затенённые чёрные озёра в темноте, скользящие взглядом по её коже, подобно обжигающему глотку бренди.

Секундой позже его ладонь прошлась по её горлу до выпуклости груди. Эмма вздохнула. Она заметила мозоли на его пальцах, но даже не представляла себе, что они могут сплести паутину колдовских заклинаний на её коже. Они коснулись верха её груди и скользнули под богато украшенную золотом ткань лифа.

Керр взглядом удерживал её взгляд, не позволяя ей посмотреть вниз и увидеть, что он делает, где находится его большой палец, потому что он… он…

— Чей костюм на тебе? — спросил он вкрадчиво.

— Что? — выдохнула Эмма.

— Ты Клеопатра, вся в золотом? — говорил Гил. — Но нет, это не римская туника.

Её глаза широко раскрылись. Его рука сейчас сжимала её грудь, стаскивая лиф и почти… почти дотрагиваясь…

— Возможно, ты Венера? — шептал он, и его губы прочертили линию вниз по её шее.

Эмма не могла ответить, она просто, впервые в жизни, утратила дар речи.

— Я думаю, ты, должно быть, Королева Елизавета. — Он нашёл её губы, молча попросил, и Эмма приоткрыла рот, она слышала о таких вещах, но никогда не представляла, что обнаружит в себе подобные наклонности. Кроме того, разве не говорила её гувернантка, что мужья не целуются подобным образом? Разумеется! Он думает, что она французская потаскушка, и поэтому осмеливается целовать её в такой манере.

Эмма открыла рот пошире, и он проник внутрь. Это должно было быть отвратительно, но оно просто… не было. Он был на вкус как… Как… Она не знала. Как мужчина, так можно было подумать. Он пробовал её на вкус тоже, в это же время, и его рука замерла у неё на груди.

Её сердце глухо ударялось об рёбра. Она себя чувствовала птичкой, зажатой между теплом его рук и соблазном его губ, не в силах шевельнутся или заговорить. Гил положил ей руку на затылок, наклоняя её так, чтобы он мог атаковать её рот, взять её, как хотел, и всё, что она могла сделать…

Её рассудок пустился вскачь. Ей следует что-то сделать, или ему станет скучно, и он остановится. А она не хотела, чтобы он останавливался, разве нет?

Он отстранился. Прикосновение его руки сменилось неприятным холодком, и небольшой звук сорвался с губ Эммы. Разочарование? Страсть?

— Я не могу выполнить твою просьбу, — сказал Керр.

— Что? — Эмма едва слышала сквозь стук собственного сердца в ушах.

Он приподнял её и, с мягкой точностью, усадил на противоположное сиденье.

— Я не могу заниматься любовью с Вами в карете, или где бы то ни было, мадам. Прошу меня простить.

Эмма раскрыла рот, но не проронила ни слова.

— Ваша просьба, — сказал Керр, наблюдая за ней, — Ваша единственная просьба перед тем, как выйти за того богатого торговца.

С минуту она беспомощно глядела на него, и тогда истина — или отсутствие таковой — постепенно дошли до её рассудка.

— Почему нет?

— Это было бы неправильно, — произнёс он.

Эмма почувствовала взрыв настоящей ярости. Этот мужчина, который согласно слухам спал с таким количеством француженок, что, вероятно, даже во сне бормотал je t'aime [18] , смеет становиться моралистом с таким опозданием?

— После всего, что было между нами? — сказала она, в её голосе зазвучало предостережение на тот случай, если он полагает, что она хорошенькая французская крошка, которую можно уложить в постель и забыть. Как теперь она думала об этом, Керр обошёлся с Эмили просто безобразно.

Если бы Эмили действительно существовала, конечно.

Гил смотрел на её губы, явно потеряв нить разговора, так что Эмма втянула свою нижнюю губку и медленно вытолкнула её снова, просто чтобы напомнить ему, какой мягкой была эта губа, когда она соприкасалась с его ртом.

— Подумай о Париже, — сказала она, голосом нежным и настолько похожим на зов сирены, насколько было возможно.

— Мысли о Париже меня никогда ни к чему хорошему не приводили, — возразил Керр. — Поскольку я не помню и половины того, что было.

— Как ты мог забыть меня? — В её голосе звучало неподдельное возмущение. В конце концов, он забыл её, там, в Сент-Олбанс. Даже если учесть, что он никогда не видел её в таком виде, в каком предположительно видел Эмили, всё равно это было дезертирством.

— Я ждала тебя, — проговорила Эмма тихим и слабым голосом, опустив ресницы, как обычно проделывала Бетани, когда ссорилась с мужем.

— Ты ждала? — спросил он, не попадаясь на уловку. — Крайне лестно.

— Скорее, глупо, — огрызнулась она.

— Что ж, однако, ты быстро вышла замуж вскоре после этого… Или я помог тебе в совершении адюльтера?

— Мой Пьер уже был дряхлым стариком к тому времени, когда мы встретились, — сказала Эмма. — Этот бедняга был ни на что не годен, кроме как лежать в постели.

— Судя по всему у нас с Пьером много общего, — заметил Гил.

— Но не в самых важных аспектах, — проговорила она, наклоняясь к нему, и так же бесстыдно, как любая райская пташка, обвела языком форму его нижней губы. В конце концов, разве он не говорил, что французские женщины быстро учатся? Она наполовину может претендовать на принадлежность к французской нации.

Эмма услышала, что дыхание её жениха стало неровным, но он ничего не сказал.

Тогда она придвинулась ещё ближе и положила руку ему на колени. Там можно было почувствовать мышцы, сильные и гладкие под её ладонью, умолявшие её провести рукой выше к его …

Керр отодвинулся так быстро, что она едва не утратила равновесие и не врезалась в стену кареты.

— Я терял достоинство в Париже слишком много раз, ma petite [19], — произнес он, и в его голосе прозвучала некая непреклонность, поведавшая Эмме, что она только что проиграла сражение. — Неважно, насколько ты соблазнительна, я не сделаю этого снова.

— Кто бы мог подумать, что ты превратишься в святого? — произнесла она с раздражением. — По слухам ты был повсеместно добр к женщинам моей национальности.

— Моя доброта полностью исчерпана.

Что самое ужасное, Эмма ему поверила.

— Я не спал с женщиной с тех пор, как погрузил себя, пьяного, на корабль, чтобы пересечь Ла-Манш, — проговорил Гил, поднимая её подбородок так, что их взгляды встретились в почти полной темноте. — Если бы мне довелось спать с ещё одной француженкой, Эмили, то это была бы ты.

Эмма открыла рот, чтобы возразить, но он прервал её страстным поцелуем.

— Но я этого больше не делаю, — добавил он, спустя одно сводящее с ума мгновение. — Я также не пью, на случай, если ты думала меня напоить.

— Ты собираешься совсем отказаться от постельных радостей? — с некоторым любопытством спросила Эмма.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, смотри. Ты говоришь как монах… — Она остановилась и позволила тишине повиснуть на миг. — Или как евнух.

— Эмили! Ты меня шокируешь. А ведь ты юная благовоспитанная леди.