Не отставал, конечно, и Вьетнам . В южной части этой страны после изгнания американцев и занятия коммунистами Сайгона (Хошимина) в 1975 году множество людей, состоявших в связи с рухнувшим режимом, подверглись притеснениям. Их собственность была объявлена «полученной путем капиталистической эксплуатации» и конфискована, а сами они арестованы и помещены все в те же лагеря трудового перевоспитания. Попали туда не только предприниматели, землевладельцы и бывшие офицеры, но и студенты, интеллектуалы, лица духовного звания — в основном буддийские монахи, но и католические священники тоже. Большая часть этого «контингента», впрочем, освободилась сравнительно скоро — уже в 1979-м.

Позднее власти официально признали, что после победы Вьетконга в лагерях оказались 200 000 человек, но иностранные источники считают, что в четыре раза больше.

Теперь эти репрессии на Юго-Востоке Азии в основном в прошлом. Их жертв спасла общая либерализация вьетнамской экономики — нужда в рабочих-невольниках отпала с возвращением элементов свободного рынка. Сегодня на всем крупнейшем континенте мира остался только один маленький «заповедник», где их нет и в зародыше. А потому сохраняется и насущная система лагерей — в классическом, первозданном виде. В XXI веке в Северной Корее существует разветвленная система так называемых заводов-тюрем, где работают только заключенные. Низшая ее ступень — это трудовые исправительные центры, где содержится от 100 до 200 человек «антиобщественных личностей», или тунеядцев. Такие центры есть почти в каждом городе. Заключение там длится от трех месяцев до года — естественно, без всяких приговоров. Вторая ступень — собственно лагеря принудительных работ. Их в КНДР 12 — от 500 до 2500 человек в каждом. Большинство узников — осужденные за уголовные преступления. Политических здесь мало, да и то в основном это просто люди, которые пытались уйти за границу.

А самые жестокие порядки царят в зонах особого режима — в труднодоступных горах на севере. Там и содержится основная масса врагов режима. Числом их тоже 12, но в каждую входит по нескольку лагерей. В общей сложности население этого тюремного королевства составляет 150 000—200 000 заключенных, то есть около 1% всех северокорейцев. Лагерная столица КНДР — Йодок с его 50 000 «жителей».

Из рассказов немногих выбравшихся оттуда вырисовывается довольно мрачная картина: колючая проволока со сторожевыми собаками и охраной, стреляющей без предупреждения, минные поля по периметру, чрезвычайно скудное питание даже по меркам страны, где голод — норма жизни. Порой приходится питаться и травой, и лягушками, и крысами, и земляными червями. Добавьте к этому полную изоляцию от внешнего мира и 12 часов ежедневной работы в шахтах, карьерах, на прокладке каналов и лесоповале. Остающееся свободное время посвящается курсам «политического воспитания»…

Так что пусть эпоха принудительно-воспитательного труда и отходит в прошлое, пусть сохранность в нескольких экзотических оазисах смотрится геополитическим недоразумением. Пусть трудно представить себе сегодня экономику, которая бы зависела, на манер строительства египетских пирамид, от усилий тысяч безгласных заключенных. Но, как известно, войну нельзя считать оконченной, пока не похоронен последний солдат.

Борис Соколов

В толковом словаре русского языка найдется не так много слов, объединяющих в себе больше понятий, чем лагерь. В самом деле, ведь между лагерем, к примеру, пионерским или скаутским и лагерем трудовым или, не дай Бог, концентрационным — дистанция огромного размера. Невозможно и представить себе какую-либо идею, их объединяющую. Или все же возможно? На этот счет высказывается известный российский писатель Дмитрий Быков.

Слово «лагерь» по-немецки означает стоянку, основу, опору, ложе, подшипник, дно и придонный слой, по-английски — пиво, полученное методом низового брожения, а по-французски такого слова нет, есть la guerre, «ля гер» — она же война. А ля гер ком а ля гер. Лагерь как лагерь, поскольку слово это в словаре Даля и иных означает именно стоянку войск, если не считать диалектизма «лягирь», когда-то распространенного на юге России, но ныне совершенно исчезнувшего: он обозначал «опивки, подонки, гущу на дне». Такой примерно ореол смыслов: война, опора, пиво, дно, подонки.

А уж Советский Союз любил самым невинным словам придавать зловещие коннотации. Так как-то получалось само, что самые невинные слова тут вдруг становились обозначениями чего-то ужасного, запретного, непроизносимого вслух. Скажем, «зона»: не более чем четко ограниченный участок, иногда даже с положительными коннотациями — скажем, «зона отдыха». Приятное зеленое место. Но в советском и даже постсоветском словаре зона — это в первую очередь место отбытия наказания, а также особая субкультура, формирующаяся в местах не столь отдаленных: см. сериал «Зона», с огромным успехом прошедший на НТВ. Даже Зона в «Сталкере» Стругацких, обнесенная колючкой и полная чудовищ, прочитывалась в этом контексте — бритый сталкер в ватнике отлично вписывался в этот ряд, да и другие персонажи с кличками «писатель», «профессор», типично зэковскими, усиливали общее впечатление тюремности, недобровольности, предопределенности происходящего, хотя Сталкеру только в Зоне и хорошо. Это ему на воле невыносимо.

Со словом «лагерь» тоже вышло странно: поначалу оно имело у нас самую радужную окраску. Позаимствовано было, само собой, у скаутов, детской военизированной организации, созданной полковником Баден-Пауэллом. Эта организация главной своей задачей считала  изучение и защиту дикой природы, а потому размещаться в лесу лагерем (camp) было для нее милым делом. Палатки, полное самообслуживание, легкий подростковый экстрим вроде форсирования горной речки... Скоро, однако, лагеря в молодой советской республике стали не только пионерскими (так придумал назвать детскую организацию скульптор и педагог Иннокентий Жуков), но и исправительно-трудовыми. Недолго просуществовав «без названия» в 1919 году, система исправительно-трудовых лагерей была декретирована Положением от 1930 года и до самого пятьдесят шестого именовалась ГУЛАГ. Словосочетание «Архипелаг ГУЛАГ», придуманное Солженицыным, хотя, возможно, приходившее в голову многим из переживших «перековку», вошло во все языки мира.

Так формируется особый вкус слова «лагерь» в российском сознании, неповторимый его аромат, преимущественно хвойный, поскольку детский лагерь расположен в лесу, а в исправительном валят лес. Лагерь — место, где дети счастливы (так прокламируется), а взрослые фактически обречены. Это сигналы подъема: пионерский горн и рельс, в который бухают с утра на морозе. Это одновременно нечто очень летнее и совершенно зимнее — такое, что, по Варлааму Шаламову, температура –20 кажется курортом. Из лагеря в большинстве случаев хочется сбежать — но из пионерского удрать почти никогда не удается, да и случаи удачных побегов из ИТЛ единичны. В первом случае настигают (и забирают) родители, которым дозвонились перепуганные вожатые, во втором — «закон тайга, медведь хозяин».

Если б я не верил, что многое — почти все — получается само, я бы предположил, что создатели советского языка обладали особым, сугубо иезуитским нравом. Назвать место детского отдыха и принудительного труда в нечеловеческих условиях одним и тем же словом — надо было додуматься; но ведь основатели советского мифа (и советского языка) в самом деле поначалу думали, что в ИТЛ, как и в детских учреждениях, будут перевоспитывать! А не просто мучить! Идеи трансформации, перековки были очень живучи; именно их энтузиастом — а не сторонником репрессий — был Максим Горький, восторженно описывавший «СЛОНа», то есть Соловецкий лагерь особого назначения. Вдобавок военный призвук, семантика похода, боевого порядка — все это было для молодой советской власти чрезвычайно органично: она в самом деле ощущала себя передовым отрядом всего человечества, вышедшим на бой с природой, социальными законами и самой смертью. Прочие еще когда нас догонят! — а мы уже сегодня в пути, в незнакомой местности под страшными звездами... Здесь, в неведомых для прочего человечества краях, разбили мы наш военно-полевой детский пионерский исправительно-трудовой летний зимний профилактический социалистический лагерь, и в наших боевых шатрах — брезентовых палатках, промерзших бараках — спит, набираясь сил перед решающей битвой, светлое будущее всего человечества. Да!