— Вы сказали, что его имя Мадден? — продолжал я,

— Мадден, — повторил он.

— Он много путешествовал?

— Не имею понятия. Этот человек ничего о себе не рассказывает. Сидит, курит, ухмыляется, иногда подшучивает; вообще же ограничивает свой вклад в развлечение общества тем, что выглядит как джентльмен и держит себя джентльменом. Нет, — прибавил Стеннис, — он не подойдет к вам, Додд; вы любите более прозрачную жидкость. Он покажется вам мутным, как вода из лужи.

— У него огромные светлые усы вроде рогов? — спросил я, вспоминая фотографию Годдедааля.

— Вовсе нет, с какой стати? — возразил он.

— Он часто пишет письма? — продолжал я.

— Почем я знаю? — ответил Стеннис. — Что это с вами? Я никогда еще не видел вас в таком настроении.

— Дело в том, что я, кажется, знаю этого человека, — сказал я, — кажется, я его разыскиваю. Я положительно думаю, что он мой давно пропавший брат.

— Не близнец, во всяком случае, — заметил Стеннис. Так как в это время подали экипаж, то он уехал.

До обеда я бродил по равнине, придерживаясь полей, так как инстинктивно старался остаться незамеченным и был обуреваем многими несуразными и нетерпеливыми чувствами. Здесь находился человек, чей голос я однажды слышал, чьи дела наполнили столько дней моей жизни интересом и горечью, — человек, о котором я бредил наяву, точно влюбленный; и вот он подле меня, теперь мы встретимся, теперь я узнаю тайну подмененной команды. Солнце садилось над равниной Анжелюса, и по мере того, как приближался час встречи, я предоставлял медленно тащившимся крестьянам обгонять меня на обратном пути. Лампы уже были зажжены, суп был подан, вся компания собралась за столом, и комната оглашалась шумным разговором, когда я вошел. Я занял свое место и оказался визави Маддена. Более шести футов ростом, хорошо сложен, черные волосы с легкой проседью, черные ласковые глаза, очень добродушный рот, удивительные зубы, белье и руки безукоризненной белизны; английский костюм, английский голос, английская повадка — человек этот заметно выделялся в здешней компании. Но он, по-видимому, чувствовал себя как дома и пользовался известной спокойной популярностью среди шумных ребят, собравшихся за табльдотом. У него был странный серебристый смех, который звучал нервно, даже когда ему случалось действительно развеселиться, и плохо гармонировал с его крупным ростом и мужественным меланхолическим лицом. Смех продолжался непрерывно в течение всего обеда, как звук треугольника в современной французской музыке; и временами его замечания, которыми он поддерживал или возбуждал веселье, были действительно забавны, скорее по тону, чем по смыслу слов. Он принимал участие в этом веселье не как человек, которому действительно весело, а как человек добродушный, забывающий о себе, готовый забавлять других и следовать за ними. Я не раз замечал у старых солдат такую же смеющуюся грусть и готовность забываться.

Я боялся взглянуть на него, чтобы не выдать взглядами своего глубокого волнения, но случилось так, что мы совершенно естественно познакомились, раньше чем кончили суп. Первый же глоток Шато Сирона, вина, от которого я давно отвык, развязал мне язык.

— Ох, никуда не годится! — воскликнул я по-английски.

— Ужасное пойло, не правда ли? — сказал Мадден на том же языке. — Позвольте мне предложить вам мою бутылку. Они называют это Шамбертэном, хотя это не Шамбертэн; но оно довольно сносно, и лучшего не найдется в этом доме.

Я принял предложение; что-нибудь должно было проложить путь к дальнейшему знакомству.

— Ваше имя Мадден, если не ошибаюсь, — сказал я, — мой старый друг, Стеннис, рассказал мне о вас.

— Да, мне очень жаль, что он уехал; я чувствую себя таким дедушкой Вильямом среди всех этих ребят, — ответил он.

— Мое имя Додд, — продолжал я.

— Да, — сказал он, — мне говорила мадам Сирон…

— Додд из Сан-Франциско, — продолжал я, — бывший Пинкертон и Додд.

— Монтана-Блок, кажется? — спросил он.

— Именно, — сказал я.

Никто из нас не смотрел на другого, но я мог видеть, как его рука катает хлебные шарики.

— Хорошую вещь вы написали, — заметил я, — для этой панели. Передний план, пожалуй, несколько глинист, но лагуна превосходна.

— Вы должны знать это… — сказал он.

— Да, — подтвердил я, — я, кажется, могу быть судьею… этого произведения.

Последовала продолжительная пауза.

— Вы знаете человека по имени Беллэрс? — начал он.

— А! — воскликнул я. — Вы получили письмо от доктора Эркварта!

— Сегодня утром, — ответил он.

— Ну, с Беллэрсом можно не спешить, — сказал я. — Это довольно длинная история и довольно глупая. Но, мне кажется, нам бы не мешало поговорить, только, пожалуй, лучше дождаться, пока мы будем наедине.

— Я то же думаю, — согласился он. — Правда, никто из этих ребят не знает английского языка, но нам будет удобнее у меня. Ваше здоровье, Додд.

Мы чокнулись через стол.

Так состоялось это странное знакомство, оставшееся незамеченным среди тридцати с лишним лиц, учеников-живописцев, напудренных дам в пеньюарах, прислуги, сновавшей с блюдами.

— Еще один вопрос, — сказал я. — Узнали вы мой голос?

— Ваш голос? — повторил он. — Как мог я его узнать? Я никогда не слыхал его — мы никогда не встречались.

— Тем не менее я уже беседовал с вами однажды, — сказал я, — и предложил вам вопрос, на который вы не ответили, и который я с тех пор по гораздо более важным резонам не раз предлагал самому себе.

Он внезапно побледнел и воскликнул:

— Боже милостивый! Так это вы были у телефона?

Я кивнул головой.

— Ну, ну! — сказал он. — Нужно немало великодушия, чтобы простить вам это. Какие ночи я проводил потом! Этот легкий шепот то и дело раздавался в моих ушах, точно вой ветра в замочную скважину. Кто бы мог это быть? Что бы могло это значить? Мне кажется, это принесло мне больше реальных, действительных неприятностей… — Он остановился в смущении. — Хотя мне следовало бы больше винить самого себя, — прибавил он и медленно осушил стакан.

— Мы, кажется, родились для того, чтобы изводить друг друга недоразумениями, — сказал я. — Я часто думал, что моя голова лопнет.

Кэртью расхохотался.

— А все же не вы и не я были наиболее поражены этой шуткой! — воскликнул он. — Другие недоумевают еще сильнее.

— Кто же? — спросил я.

— Страховщики, — ответил он.

— А ведь и в самом деле! — воскликнул я. — Я никогда не думал об этом. Как же они объясняют это себе?

— Никак, — сказал Кэртью. — Этого нельзя объяснить. Это группа мелких дельцов Ллойда; один из них имеет теперь собственный экипаж; о нем говорят, что это чертовски умный малый, со способностями великого финансиста. Другой купил маленькую виллу. Но они в полном смущении и при встречах не решаются смотреть друг на друга, точно авгуры.

Лишь только кончился обед, он повел меня через улицу в старую студию Массона. Она странно изменилась. На стенах были обои, несколько хороших гравюр и замечательных картин: Руссо, Коро, действительно великолепный старый Кром, Уистлер и картина, по словам моего хозяина (которым я верю) кисти Тициана. Комната была меблирована комфортабельными английскими креслами, американскими качалками, и вычурным письменным столом; спиртные напитки и содовая вода (с маркой Швенне, не менее того) стояли на подносе; а в углу, за полузадернутой занавеской, я заметил походную кровать и поместительную ванну. Такая комната в Барбизоне изумляла посетителя не меньше, чем великолепие в пещере Монте-Кристо.

— Ну, — сказал он, — здесь нам будет покойно. Садитесь, если ничего не имеете против, и расскажите мне вашу историю с начала до конца.

Я так и сделал, начав с того дня, когда Джим показал мне заметку в «Западной Газете», и закончив альбомом марок и почтовым штемпелем Шальи. Это была долгая история, а Кэртью еще более затягивал ее, жадно интересуясь подробностями; так что на старых часах, висевших в углу пробило полночь раньше, чем я добрался до конца.