— Нет, если бы я не родился англичанином, — заявил он, между прочим, — то, черт побери, желал бы родиться французом! Укажите мне другую нацию, достойную чистить им сапоги.

Тотчас он изложил с такой же резкостью свои взгляды на внутреннюю политику.

— Я лучше желал бы быть диким животным, чем либералом, — сказал он, — таскающим знамя и тому подобное; у свиней больше смысла. Да вот, посмотрите на нашего главного механика, — говорят, он носил знамя собственными руками: «Да здравствует Гладстон!», должно быть, или «Долой аристократию!» Кому мешает аристократия? Покажите мне путную страну без аристократии! Соединенные Штаты? Гнездо подкупа! Я знал человека — хорошего человека — сигнального квартирмейстера на «Виандоре». Он мне рассказывал о тамошних порядках. Мы здесь все британские подданные, — продолжал он.

— Боюсь, что я американец, — сказал я извиняющимся тоном.

Он, по-видимому, чуть-чуть смутился, но оправился, и ответил мне обычным британским комплиментом.

— Что вы говорите! — воскликнул он. — Честное слово, я бы никогда не подумал этого. Никто бы не сказал этого о вас.

Я поблагодарил его, как всегда поступаю в этом случае с его соотечественниками; не столько, пожалуй, за комплимент мне и моей бедной родине, сколько за проявление (всегда новое для меня) британского самодовольства и вкуса. Он был так тронут моей благодарностью, что прибавил несколько похвальных слов по поводу американского способа крепить паруса.

— Вы опередили нас в пристегивании парусов, — сказал он, — вы можете признать это с чистой совестью.

— Благодарю вас, — ответил я, — конечно, я так и сделаю.

После этого наша беседа пошла гладко, и когда я встал, собираясь вернуться к Фоулеру, он тоже вскочил и вызвался осчастливить меня своим обществом на обратном пути. Я, хажется, обрадовался предложению, так как это создание (по-видимому, единственное в своем роде или представлявшее тип вроде птицы додо) забавляло меня. Но когда он надел шляпу, я убедился, что тут намечается нечто большее, чем развлечение, так как на ленте оказалась надпись: «Е. В. Ф. Буря».

— Ведь это ваш корабль, — начал я, когда, простившись со смотрителем, мы спускались по тропинке, — подобрал команду «Летучего Облачка», не правда ли?

— Совершенно верно, — отвечал он. — Это было большой удачей для «Летучего Облачка». Этот Мидуэй-Айленд — Богом забытое место.

— Я прямехонько оттуда, — сказал я, — это я купил разбившееся судно.

— Прошу прощения, сэр, — воскликнул моряк, — джентльмен с белой шхуны?

— Он самый, — сказал я.

Мой собеседник раскланялся, как будто мы впервые были формально представлены друг другу.

— Конечно, — продолжал я, — вся эта история не может не интересовать меня; и вы бы меня очень обязали, рассказав все, что вам известно о спасении команды.

— Вот как это было, — сказал он. — Мы имели приказ заглянуть на Мидуэй на случай потерпевших кораблекрушение и подошли к нему довольно близко днем накануне. Всю ночь мы шли с половинным паром, рассчитывая попасть на остров К полудню, так как старый Тутльс — прошу прощения, сэр, капитан, — боится этих мест ночью. Там, вокруг этого Мидуэя, есть опасные, предательские течения; вы знаете это, так как сами побывали там; одно из них, должно быть, увлекло нас. По крайней мере, около трех часов, когда мы думали, что остров еще далеко, кто-то увидел парус, и вдруг, не угодно ли, перед нами бриг с полной оснасткой! Мы увидели сначала его, а потом остров, и заметили, что бриг сел вплотную на мель. Прибой у рифа был сильный; мы легли в дрейф и послали пару шлюпок. Я не был ни в одной; только стоял и смотрел; но, кажется, все они перепугались и растерялись так, что не могли отличить кормы от носа. Один из них хныкал и ломал руки, и явился к нам на корабль весь в слезах, точно месячный младенец. Трент поднялся первый, рука у него была обмотана окровавленной тряпкой. Я был от них не дальше, чем теперь от вас, и мог заметить, что он совсем запыхался — слышал его дыхание, когда он поднимался по лестнице. Да, перепугались они, не слишком это для них лестно. Вслед за капитаном поднялся помощник.

— Годдедааль! — воскликнул я.

— Хорошее имя для него, — ухмыльнулся он, вероятно, смешивая эту фамилию со знакомым проклятием [34].— Хорошее имя, только не его. Он оказался прирожденным джентльменом, сэр, и, так сказать, разыгрывал маскарад. Один из наших офицеров знал его на родине, и вот он узнает его, останавливает, протягивает ему руку и говорит: «Ба, Норри, здорово, старина!» Тот поднялся на палубу молодцом и вовсе не выглядел расстроенным — грех было бы сказать это о нем. Но только он услышал свое настоящее имя, побелел, как Страшный Суд, уставился на мистера Сибрайта, точно на привидение, и (даю вам мое честное слово) грохнулся в обморок. «Снесите его в мою каюту, — говорит мистер Сибрайт. — Это мой старый приятель, Норри Кэртью».

— А какого такого рода джентльмен этот мистер Кэртью? — проговорил я.

— Буфетчик кают-компании говорил мне, что он происходит из одной из лучших английских фамилий, — ответил мой приятель, — воспитывался в Итоне и мог бы быть баронетом!

— Нет, как он выглядит из себя? — поправился я.

— Да так же, как мы с вами, — последовал ответ, — ничего особенного. Я не знал, что он джентльмен, но я ни разу не видал его после того.

— Как так? — воскликнул я. — Ах, да, помню: он был болен все время, пока вы шли во Фриско, не так ли?

— Болен или расстроен, или что-нибудь в этом роде, — возразил мой спутник. — Мне кажется, он не очень-то стремился показываться людям. Он сидел взаперти; буфетчик кают-компании, носивший ему еду, говорил мне, что он почти ничего не ел; а во Фриско он высадился на берег тайком. Кажется, его брат взял да и умер, а он оказался наследником. Но еще раньше он ушел искать счастья, и никто не знал, куда он девался. Оказалось, он здесь, служит на купеческом корабле, потерпел крушение на Мидуэе и укладывает свои пожитки, готовясь к долгому плаванию на шлюпке. Попадает на наш корабль и тут узнает, что он лендлорд и завтра может попасть в Парламент! Довольно естественно, что он прячется, мы бы с вами то же сделали на его месте.

— Наверное, — сказал я. — А о других вы знаете что-нибудь?

— Конечно, — ответил он, — народ безобидный, насколько я знал. Был там некто Гэрди: родился в колонии и просадил много денег. Ничего худого нельзя сказать о Гэрди; был он богат, потом разорился и не упал духом. Сердце у него было доброе, и человек образованный, знал по-французски, и латынь знал, как туземец! Мне нравился этот Гэрди: молодец малый, право.

— Много они рассказывали о крушении? — спросил я.

— Много рассказывать не приходилось, — ответил он. — В бумагах все написано. Гэрди любил рассказывать о деньгах, которые прошли через его руки; он водился с букмекерами, жокеями, актерами и тому подобной публикой — народ все аховый, — прибавил мой рассудительный собеседник. — Но тут поблизости моя лошадь и, с вашего позволения, я отправлюсь.

— Одну минуту, — сказал я. — Что, мистер Сибрайт на корабле?

— Нет, сэр, сегодня он на берегу, — сказал матрос. — Я отвез ему чемодан в отель.

На этом мы расстались. Вслед затем мой друг обогнал меня на наемной лошади, которая, казалось, презирала своего всадника, а я остался в поднятой им пыли, с целым вихрем мыслей в голове. Ведь я стоял теперь или казалось, что стоял, у самого порога этих тайн. Я знал настоящее имя Диксона — его звали Кэртью; знал, откуда взялись деньги нашего соперника на аукционе — это была часть наследства Кэртью; и в моей галерее картин из истории разбившегося судна прибавилась еще одна, быть может, самая драматическая. Я видел палубу военного корабля в этой отдаленной части великого океана, толпу любопытных офицеров и матросов: и вот человек знатного происхождения и хорошего воспитания, плававший под вымышленным именем на торговом судне и только что избавившийся от смертельной опасности, падает, как бык, при одном звуке своего имени. Я не мог не вспомнить о своем личном опыте у телефона «Западного Отеля». Герой этих приключений, Диксон, Годдедааль или Кэртью, должен быть человек с чуткой или нечистой совестью. Тут мне вспомнилась фотография, найденная на «Летучем Облачке»; именно такой человек, рассуждал я, должен быть способен к подобным выходкам и кризисам; и я склонялся к мысли, что Годдедааль (или Кэртью) — главная пружина тайны.