Я был уже в постели, но не спал еще, когда я услышал, как милорд поднимается по лестнице, ежеминутно спотыкаясь и напевая какую-то песню. У моего патрона не было никаких музыкальных способностей, все таланты лордов Деррисдиров унаследовал исключительно мастер Баллантрэ, так что если я говорю, что он напевал песню, то это не значит, что он действительно пел, а значит, что он только мурлыкал. Он скорее лепетал, чем выговаривал слова, а лепет взрослого человека производил на меня крайне неприятное впечатление.

Он осторожно, чтобы не наделать шума, отворил дверь, вошел в комнату, закрыл рукой свечу, чтобы свет ее не упал на меня, так как думал, что я сплю, затем поставил свечу на стол и снял шляпу.

Свет свечи падал прямо на него, так что я отлично мог разглядеть его физиономию. У него был лихорадочный вид, глаза его так и блестели, а жилы на висках сильно налились кровью в то время как он стоял, смотрел на свечу и улыбался. Затем вдруг он поднял руку, щелкнул пальцами и начал раздеваться. В то время как он раздевался, он, очевидно, совершенно забыл о моем присутствии в комнате, потому что он вдруг начал снова петь, и теперь я мог ясно разобрать слова, которые он произносил. Он пел известную старинную песню, носившую название «Два ворона», в которой без конца повторялись следующие строки:

Я уже сказал выше, что у милорда не было никаких музыкальных способностей и по его пению даже нельзя было судить о мотиве песни, слышно было только, что песня была написана в минорном тоне, и что певец, певший ее, находился в очень удрученном состоянии духа. Вначале он пел менее жалобным голосом, но затем с каждым тактом голос его звучал все печальнее и печальнее, и я в конце концов положительно с трудом переносил это пение, до такой степени оно меня расстраивало. В то время как он пел, он все продолжал раздеваться, но когда он собрался снять брюки, он вдруг бросился на постель и принялся плакать. Я терпеть не могу, когда пьяные люди начинают плакать, и поэтому, когда я услышал рыдание моего патрона и увидел, как он полураздетый бросился на кровать, я в негодовании отвернулся от него и повернулся к стене.

Но тотчас после того, как я отвернулся от него, мне стало его жаль. Я понял, что если человек, ведший прежде такой порядочный образ жизни, дошел до такого состояния, то, стало быть, отчаяние довело его до этого. Я взглянул на него: он сидел теперь на постели полураздетый и плакал. Несмотря на то, что я сам начал читать себе нравоучение в том смысле, что я слишком слаб, слишком сентиментален, и уговаривал самого себя относиться равнодушно к человеку, упавшему так низко, жалость моя к нему все-таки взяла верх, и я, вспомнив о том, какой он прежде был симпатичный и терпеливый, вскочил с постели и подошел к нему.

Я положил свою руку на его обнаженное плечо, которое было холодное, как камень. Он взглянул на меня, и я заметил, что лицо его, на котором были еще заметны следы слез, сильно опухло.

— Стыдитесь, — сказал я, глядя на него и внутренне негодуя на него, — вы ведете себя не как взрослый человек, а как ребенок. Бывало порой, хотя и очень редко, что и я выпивал лишнее, но это бывало в молодости, когда я был еще очень молодым человеком, однако даже и тогда я ложился спать, как все порядочные люди, и не пищал, и не плакал. Ложитесь и вы, успокойтесь и бросьте ваши ребяческие выходки.

— О, Маккелар, — сказал он, — у меня сердце болит, оно разбито.

— Разбито? — воскликнул я. — Да почему оно разбито? О чем ему болеть? Зачем вы мучаете себя мрачными мыслями? Ведь ясно, что вы чем-то мучаетесь. Я слышал, как вы пели, и по этому пению я могу судить о состоянии вашего духа. Бросьте ныть, бросьте плакать. Нельзя быть таким нерешительным. Нужно или бороться, или сдаться, но не ныть и не пищать. Решили вы бороться, так боритесь, а решили вы терпеть, так терпите.

— Терпеть! Бороться! — воскликнул милорд. — Друг мой, я долго терпел, долго терпел, но когда хотят погубить моего сына, когда интригуют против моего Александра… Мой сын, мой Александр! — закричал он жалобным голосом и затем снова принялся рыдать.

Я взял его за плечи и слегка потряс его.

— Александр! — сказал я. — Вы думаете только о нем! Но если он вам до такой степени дорог, так зачем же вы губите себя своим образом жизни? Вы сами себя обманываете: вы говорите, что любите сына, а между тем сидите тут, в этом городе, и занимаетесь тем, что пьете. И забываете не только вашу жену, вашего друга, а также и вашего сына и превращаетесь в жалкого эгоиста.

— Маккеллар, — сказал он таким спокойным и твердым тоном, каким он говорил прежде, — Маккеллар, вы можете говорить, что хотите, но я никогда не был эгоистом.

— Я открою вам глаза на то, что вы делаете, — сказал я. — Сколько времени мы уже здесь в городе, а между тем, скажите, много ли раз вы писали вашей жене? Да написали ли вы ей хотя бы один раз, я даже и в этом не уверен. И это несмотря на то, что вы в первый раз в жизни расстались с ней. Как вы думаете, беспокоится о вас ваша семья или нет? Я полагаю, что она желала бы знать, живы ли вы.

Мои слова подействовали на него, он перестал пищать и плакать, поблагодарил меня искренно за мое участие, затем лег в постель и очень быстро крепко заснул. На следующее утро он первым делом начал писать жене весьма нежное письмо, но, к сожалению, он его никогда не окончил, и оно так и осталось только начатым. Мне пришлось самому взять на себя весьма неприятную задачу оповестить миледи о том, что у нас делалось, и эта задача мешала мне даже спать, так как я решительно не знал, как мне поступить: написать правду я не решался, а обманывать миледи мне также не хотелось, и поэтому я целыми часами ломал себе голову, не зная, на что решиться и как поступить.

Не было никакого сомнения в том, что лорд с нетерпением ждал известия от своих сообщников в деле, которое он задумал. Гаррис, как я мог понять, дал ему обещание оповестить его о том, успешно ли идет задуманное им и его компанией предприятие, но он не давал никаких известий. Естественно, что милорд, у которого характер испортился, и у которого теперь совсем не было терпения, страшно волновался из-за того, что не получал никаких известий. Он мысленно представлял себе, что делалось в дикой стране, в которую забрался Гаррис со своей компанией. Он прежде молчал о том, что он задумал, но теперь уж начал время от времени проговариваться о том, какую цель преследовала компания, отправившаяся в дикую страну, и порою, насколько я мог понять, даже высказывал надежду, что мастер Баллантрэ уже не существует на свете, и кости его ветер уже развеял в пустыне. На это он делал иногда намеки и, насколько я мог заметить, надежда, что враг его больше не существует в живых, все больше и больше вкрадывалась в его сердце, и он положительно не знал, как ему дождаться известия о его смерти.

Наконец милорд не вытерпел; не получая никаких известий от капитана Гарриса, он решил отправиться в путь и искать в пустыне своих сообщников. Он воспользовался тем, что некий сэр Вильям Джонсон отправился по поручению, данному ему правительством, в путь туда, где приблизительно мог находиться и капитан Гаррис с компанией, и вместе со мной и с сэром Вильямом отправился в путь.

Ехать с сэром Вильямом было очень удобно в том отношении, что нам нечего было заботиться о продовольствии. Он взял с собой целую «свиту» провожатых. Охотники приносили нам дичь, рыбу для нас ловили в реках и приносили нам ее во множестве, а водка у нас лилась рекой. Днем мы путешествовали, а ночью отдыхали, и в то время, когда мы спали, караульные стояли и оберегали нас. Каждый, кто находился в свите нашего спутника, имел свое специальное дело, а сэр Вильям был начальником всего нашего «отряда». Поездка эта была бы чрезвычайно интересна, если бы, к великому нашему несчастью, с самого начала, как только мы пустились в путь, погода не была такая холодная, в особенности же по ночам. По большей части дул сильный, резкий ветер, так что мы сидели в лодке с посиневшими от холода руками, а по ночам, когда мы выходили на берег и раскидывали наши шатры, мы, прежде чем лечь, разводили костры и грелись, так как нам было иначе не заснуть.