Внешний лоск, а при этом внутренняя пустота и бессердечность мастера Баллантрэ настолько неприятно действовали на меня, что я, изо дня в день находясь с ним вместе, начал чувствовать к нему положительное отвращение. Порою я настолько терял хладнокровие, что, когда он начинал разговаривать со мной, я прямо грубо кричал на него, а порою, когда он подходил ко мне, отскакивал от него как от привидения. Я смотрел на него как на человека, на котором надета маска, и знал, что если бы можно было стянуть с него эту маску, то он предстал бы перед нами в крайне неприглядном виде. Мне присутствие мастера Баллантрэ сделалось до такой степени противно, что я чувствовал нечто вроде лихорадки, когда он подходил ко мне. Были дни, в которые я готов был закричать при его приближении, а были и такие, в которые я должен был удерживаться, чтобы не ударить его.

Я положительно сам удивлялся тому, какой страх внушал мне теперь мастер Баллантрэ, и какую ненависть я питал к нему. Если бы кто-нибудь сказал мне в то время, как я жил с ним три недели в Деррисдире, что я когда-нибудь стану его снова бояться, то я прямо засмеялся бы тому человеку в лицо, до такой степени мирно мы жили с ним и в таких хороших отношениях мы тогда находились.

Не знаю, замечал ли мастер Баллантрэ, что я питаю к нему страх и отвращение, мне трудно это решить, так как он не подавал виду, что замечает это, но я знаю, что он был необыкновенно сметлив и умен, и поэтому предполагаю, что мое странное поведение должно было бросаться ему в глаза. Несмотря на это, он все-таки продолжал беседовать со мной и, как я уверен, только по той причине, что ему было скучно, и что у него никого, кроме меня и кроме индийца, не было, с кем бы он мог разговаривать. Он страшно любил говорить, он знал, что он красноречив, и ему доставляло удовольствие слушать самого себя, и он во что бы то ни стало желал блистать своими качествами перед кем бы то ни было. Его самообожание доходило до того, что он, восторгаясь самим собой, не замечал даже, что никто не обращает на него внимания. Когда ему хотелось блеснуть своим красноречием и я ясно показывал ему, что мне надоело его слушать, он, нисколько не смущаясь, уходил болтать со шкипером, и хотя тот нисколько не интересовался тем, что ему говорил мастер Баллантрэ, и, от скуки болтая ногами и руками, отвечал ему на его речи лишь недовольным: «гм» или «н-да», Баллантрэ целыми часами стоял перед ним и занимал его своими разговорами.

Во вторую неделю нашего плавания погода изменилась. Море начало волноваться. Наш корабль, выстроенный на старинный лад и очень плохо нагруженный, страшно качался, и волны то поднимали, то бросали его вниз с такой силой, что шкипер боялся за то, чтобы мачты не сломались на нем, а я начал трусить за свою жизнь. Мы теперь двигались крайне медленно. Экипаж корабля пришел в самое скверное расположение духа. Капитан целые дни кричал на матросов, а матросы в ответ ворчали. Капитан ругался, а матросы отвечали ему дерзко, так что не проходило дня, чтобы между ними не происходили неприятности, кончавшиеся обыкновенно кулачной расправой. Были дни, когда матросы отказывались исполнять свои обязанности, и нам два раза пришлось даже пригрозить им оружием (я в первый раз в жизни носил при себе оружие), так как мы боялись, чтобы они не устроили мятеж.

Но вот поднялся такой страшный ураган, что мы были уверены в том, что корабль наш пойдет ко дну. Я с полудня одного дня и вплоть до вечера следующего пролежал в каюте; Баллантрэ лежал на палубе, равно как и Секундра Дасс, который съел сначала какую-то дрянь, а затем в бесчувственном состоянии упал на пол. Таким образом, я в продолжение суток находился в полном одиночестве и мог отдохнуть от общества надоевшего мне мастера Баллантрэ.

Сначала я чувствовал непреодолимый страх за жизнь, но затем чувства мои словно отупели. Спустя некоторое время после того, как я спокойно полежал, я начал даже испытывать некоторое удовольствие в том, что корабль наш трепало волнами. Мне пришло в голову, что если корабль пойдет ко дну, то ведь и враг лорда Генри утонет. Мастера Баллантрэ, в таком случае, не будет больше на свете, он погибнет, и лорд Генри навсегда избавится от своего врага. Я без всякого страха думал о том, что корабль, на котором я нахожусь, потонет, что волны затопят каюту, в которой я лежу, и что мне придется тонуть, так как вместе со мной должен погибнуть и враг моего патрона, и он навсегда освободится от него.

Около полудня следующего дня ураган начал утихать, а мне стало ясно, что буря успокаивается, и что в настоящее время нам не грозит уже больше опасность. Когда я убедился в этом, я пришел в некоторое уныние: я был настолько эгоистичен, что забыл даже о том, что кроме меня и мастера Баллантрэ есть еще и другие люди на корабле, забыл о матросах, плывших вместе с нами. Все мои мысли были исключительно направлены на мастера Баллантрэ. Я был крайне удручен той мыслью, что жизни его уже не грозит теперь опасность, и что он не погибнет.

Я готов был умереть, если бы только вместе со мной погиб и он. Меня жизнь не прельщала; я был человек уже не первой молодости, светские удовольствия меня мало интересовали, любить я, кроме лорда и его семьи, никого не любил, мною также решительно никто особенно не интересовался, стало быть, не все ли равно, погибну ли я в Атлантическом океане или же я проскриплю еще известное число лет и затем умру после какой-нибудь болезни в постели.

Я бросился в каюте на колени и в то время, как ураган все еще, хотя и не с такой силой, но свирепствовал, начал громко молиться:

— О, Боже мой, — молился я, — если бы я был более храбрый человек, то я, быть может, давно бы убил этого вредного человека, но с самого рождения я был трусом. О, Боже мой, Ты не дал мне храбрости, Ты знаешь, что я трус, и знаешь, что до этой поры я с ужасом думал о том, что я умру. Но вот теперь я готов умереть, я отдаю свою жизнь охотно. Возьми мою жизнь, о, Боже мой, возьми ее и жизнь нашего врага, дай умереть мне и ему и спаси невинного страдальца!

Я в точности не помню теперь слов, с которыми я обратился к Богу, но знаю только, что умолял Его услышать мою просьбу, кажется, приблизительно в этих словах. Но Господь все не исполнял моей просьбы, и я все еще находился в удрученном состоянии и время от времени снова начинал просить Бога услышать меня, когда кто-то отодвинул засмоленную парусину от окна каюты, и солнечный луч проник в нее.

Я страшно сконфузился и вскочил на ноги, но едва в силах был стоять, так плохо я себя чувствовал, и до такой степени ноги мои дрожали. Секундра Дасс, находившийся теперь в совершенно бодром состоянии, стоял неподалеку от меня в углу и смотрел на меня диким взглядом, а капитан корабля через открытый люк каюты благодарил меня за то, что я молился и вымолил ему и его экипажу спасение.

— Это вы, вы спасли наш корабль, мистер Маккеллар, — сказал он. — Никто, кроме одного Бога, не мог спасти нас от гибели. Он, Господь, спас нас, а вы вымолили у Него наше спасение.

Я крайне смутился, услыхав эти слова капитана, указывавшие на то, что он не слышал, о чем я молился, а вскоре был очень удивлен поведением индуса, начавшего обращаться со мной изысканно любезно. Не знаю, что ему удалось слышать из слов моей молитвы, и что он понял из того, что я повторял, но, во всяком случае, то, что он слышал, он в тот день передал мастеру Баллантрэ, в этом я убежден, потому что, не говоря уже о том, что Баллантрэ в продолжение всего этого дня поглядывал на меня каким-то странным взглядом и при этом иронически улыбался, к вечеру того же достопримечательного дня он в разговоре со мной заметил:

— Да, да, Маккеллар, человек иногда считает себя трусом, а на самом деле это вовсе неправда, а бывает и так, что он считает себя замечательным христианином, а это совершенно неверно.

Он, быть может, и не подозревал, насколько было справедливо то, что он говорил, потому что, к стыду своему, я должен сознаться, что желание, чтобы мастер Баллантрэ погиб, преследовало меня теперь день и ночь, а это было отнюдь не доброе желание христианина; желание это усиливалось во мне с каждым днем, и оно привело меня к весьма дурному поступку с моей стороны, о котором я тотчас расскажу, так как считаю бесчестным рассказывать о дурных поступках других людей и скрывать свои собственные.