Если мастер Баллантрэ время от времени и замечал усиленную беготню, то он, по-видимому, не придавал ей никакого значения и, по всей вероятности, приписывал ее только его неожиданному появлению, приводившему обыкновенно его родных в некоторое замешательство.

Ужин кончился, хозяева со своими гостями обменялись холодными пожеланиями спокойной ночи, и все — как гости, так и хозяева, разошлись по своим комнатам. Я последовал за мастером и его приятелем в комнату последнего. Мастеру Баллантрэ и его индусу мы отвели комнаты в северном флигеле здания, по той причине, что комнаты эти находились далеко от тех комнат, в которых помещался лорд со своим семейством, и потому что флигель этот можно было запереть, и таким образом Баллантрэ и его индус были совершенно отделены от лорда и его семьи.

Мастер Баллантрэ относился к своему индусу чрезвычайно ласково; не знаю, считал ли он его своим другом, или Секундра Дасс был его слуга, но только он заботился о нем удивительно нежно. Он собственноручно затопил у него в комнате камин, так как тот жаловался на холод, попросил, чтобы я велел подать ему рис, который по просьбе Баллантрэ был для него приготовлен, и ласково беседовал с ним на индостанском языке, в то время как я, стоя тут же, делал вид, что мне очень хочется спать.

Спустя некоторое время мастер Баллантрэ заметил, что я хочу спать, так как я громко начал зевать, и сказал:

— Я вижу, что у вас остались те же самые привычки, которые у вас были и раньше: вы встаете, по всей вероятности, так же рано, как и прежде, и поэтому так же рано ложитесь спать. Убирайтесь отсюда, ваша зевота мне надоела.

Я отправился к себе в комнату, снял сапоги, потушил свечу и улегся на часок. Ровно через час я снова зажег свечу, надел войлочные туфли, которые я носил во время болезни милорда, и отправился в апартаменты лорда Генри, чтобы разбудить его и членов его семьи. Милорд и миледи, мисс Катарин, мистер Александр и прислуга леди Генри, Христина, все были уже одеты и ждали только моего появления. Так как я решительно от всей прислуги, за исключением Христины и Макконоки, держал в секрете, что милорд с семейством уезжает, то не мудрено, что, видя, что делается что-то необыкновенное, то один, то другой из людей показывались в дверях и с бледными как полотно лицами смотрели на то, что у нас творилось. Мы вышли из потаенной двери и боковыми дорожками прошли через парк. Было совершенно темно, одна или две звездочки блестели лишь на небе, но свету от них было немного; вследствие этого мы в начале нашего путешествия, прежде чем глаза наши привыкли к темноте, натыкались и на пни, и на кусты.

За парком, на тропинке, ведшей в лес, Макконоки ждал нас, держа в руке большой фонарь, так что теперь по освещенной дороге нам было уже гораздо легче идти. Мы шли все время молча, никто из нас не говорил ни слова. Пройдя с четверть мили, мы дошли до того места, которое называлось «Орлы», и где начиналась уже более болотистая местность, и там, на проезжей дороге, мы увидели две кареты с зажженными фонарями, нанятые для лорда и его семейства. Я с милордом и миледи обменялся лишь двумя-тремя словами, они дали мне еще несколько поручении, затем последовало крепкое рукопожатие; милорд, миледи, дети и Христина уселись в кареты, лошади дернулись и пустились бежать вперед, а кареты быстро покатили по улице, и мы с Макконоки остались на месте и смотрели вслед уезжавшим. Неподалеку от Картмора путешественникам пришлось ехать медленнее, так как им надо было взбираться на возвышенность. По всей вероятности, они, медленно поднимаясь на гору, взглянули в нашу сторону и увидели, что мы все еще стоим на том месте, где мы с ними простились, потому что мы заметили, как кто-то из них снял фонарь, прикрепленный к карете, и три раза на прощанье махнул им в нашу сторону.

И после этого они исчезли из виду и, бросив в последний раз взор на кровлю своего родного дома, умчались вперед, с целью переехать в незнакомую им страну. В то время как я с Макконоки стояли все на том же месте, где я простился со своим лордом и со своей леди, я почувствовал страшную тоску. Я в первый раз в жизни понял, что я одинок, и сознание этого причиняло мне глубокие страдания. Когда дорогие моему сердцу люди уехали, мне показалось, что я нахожусь в изгнании и что я в своем собственном отечестве — чужой, а что там, куда уехали мои дорогие господа, там моя родина.

Остальную часть этой ночи я провел, разгуливая по проезжей дороге взад и вперед, предаваясь мыслям о прошедшем и будущем. Я сначала с нежностью думал о тех дорогих моему сердцу людях, отправившихся в далекий путь, а затем начал думать о том, что мне предстоит исполнить, и тут уж я почувствовал прилив энергии, и плаксивое настроение мое прошло.

Начало рассветать, из-за холмов стало выглядывать солнце, домашние птицы начали кричать, а из труб хижин и крестьянских домов стал подниматься дым. Я понял, что мне пора возвратиться домой, и я медленно пошел обратно по той же дорожке, по которой я недавно прошел впотьмах, в то время как теперь вокруг меня становилось все светлее и светлее, и солнце все сильнее и сильнее освещало крышу дома лорда Деррисдира.

Когда время завтрака настало, я отправился в зал и велел доложить мастеру Баллантрэ, что завтрак подан. Я нисколько не волновался и ждал его появления совершенно спокойно.

Войдя в зал, мастер Баллантрэ с удивлением взглянул на пустую комнату и на три прибора, стоявшие на столе, и сказал:

— Что это так мало приборов? По какому это случаю?

— К этому числу приборов вам придется теперь привыкнуть, — сказал я. — Больше приборов у нас теперь не будет.

Он пристально взглянул на меня и спросил:

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы, ваш друг, мистер Дасс, и я, вот и вся наша компания, — сказал я. — Вы должны будете довольствоваться обществом вашего друга и моим, так как милорд, миледи и дети уехали.

— Да ну! Что вы говорите! Может ли это быть? — сказал он. — Впрочем, если это действительно так, то я, во всяком случае, не понимаю, почему нам не сесть и не позавтракать. Ведь завтрак остынет. Прошу вас, мистер Маккеллар, садитесь, — сказал он, занимая хозяйское место во главе стола, которое я собирался занять. — Ну-с, а теперь, пока мы будем есть, я попрошу вас рассказать мне подробно о том, когда и куда мой братец с семейством уехали.

Я заметил, что, хотя он и был взволнован, он не хотел этого показать, и я решил также не выказывать ни малейшего волнения и говорить самым холодным и спокойным тоном.

— Я имел как раз в виду предложить вам сесть на хозяйское место, — сказал я, — так как я твердо помню, что вы член семьи, покинувшей этот дом, а я некто иной, как гость, поэтому место хозяина за столом я предоставляю вам.

Вначале он действительно играл роль любезного хозяина, разговаривая со мной, давал различные приказания Макконоки, который принимал их с недовольным выражением лица, но чаще всего он обращался к Секундре Дассу.

Так это продолжалось некоторое время, но затем он обратился ко мне и спросил каким-то небрежным тоном:

— Ну-с, а куда мой милейший братец с семейством уехал?

— В этом отношении я не могу удовлетворить ваше любопытство, мистер Балли, — ответил я — Я не имею приказаний сообщить кому бы то ни было об этом.

— Даже мне? — сказал он с ударением на слове «мне».

— Решительно никому.

— Нечего сказать, чрезвычайно мило со стороны милорда! — сказал Баллантрэ. — C'est de bon ton! Ну, a как же насчет меня, дражайший мистер Маккеллар, какие «они» изволили сделать распоряжения?

— Вы будете иметь стол и постель, — сказал я. — Кроме того, я имею право выдавать вам вино, стоящее у нас в погребе, и я должен сказать вам, что запас у нас порядочный. Вам стоит только обращаться со мной любезно, что вовсе не так трудно, и вы будете иметь, когда вам будет угодно, лошадь для верховой езды и бутылку вкусного вина.

Он выслал Макконоки из комнаты и затем спросил:

— Ну, а насчет денег? Как насчет денег? Что, мне также следует хорошо вести себя, чтобы получить карманные деньги от моего дражайшего друга Маккеллара? Великолепно. Стало быть, я нахожусь теперь на положении маленького мальчика, перешел в ребяческий возраст.