Пока мы проходили мимо болота, я наслушался уже вдоволь рассказов о том, что случилось в Клавергаузе, а когда мы очутились на опушке леса, я знал уже множество чертовских рассказов. Когда мы прошли мимо аббатства, я слушал рассказы о старых монахах и свободных торговцах, которые поселились в его развалинах и устроили там себе кладовую. Чтобы легче сбывать свои товары, торговцы эти поселились на расстоянии пушечного выстрела от поместья Деррисдир. О жителях же этого поместья, а в особенности о бедном мистере Генри мальчишка рассказывал мне больше всего и говорил он о них только дурное.
Слушая рассказы мальчугана, я получил такое сильное предубеждение против семейства, которому я собирался служить, что был крайне удивлен, когда я увидел перед собой, под Аббатским холмом, пресимпатичное поместье, расположенное на берегу защищенного от ветра залива. Поместье это и было поместьем лорда Деррисдира. Дом, в котором жил лорд, был выстроен во французском или итальянском стиле, я не знаток в этом деле, и производил очень хорошее впечатление, а окружен он был такими роскошными садами, лужайками и кустарниками, каких я никогда еще не видел.
Содержание этих роскошных садов и цветников требовало больших расходов, и деньги эти могли бы быть употреблены с большей пользой для семейства, если бы их потратили на то, чтобы выкупить поместье.
Мистер Генри сам вышел ко мне навстречу, чтобы приветствовать меня. Это был высокий, темноволосый молодой человек (все Дьюри-Деррисдир были брюнеты), с открытым, но невеселым лицом, атлетического телосложения, но, кажется, не особенно крепкого здоровья. Он, нисколько не гордясь, взял меня за руку и, ласково разговаривая со мной, втянул меня вслед за собой в дом. Он не дал мне даже снять моих дорожных сапог, а повел меня прямо в зал и представил меня своему отцу.
Было еще светло, и первое, что мне в комнате бросилось в глаза, был ромб из белого стекла в середине щита, нарисованного на раскрашенном окне, который, как мне казалось, портил впечатление, производимое красивым, роскошным залом с висящими на стенах портретами, раскрашенными потолками и высеченным из мрамора камином, у которого милорд сидел и читал своего «Ливия».
У него было такое же открытое лицо, как и у его сына, мистера Генри, но он был только несколько худощавее и еще любезнее.
Он, как мне помнится, задал мне множество вопросов, осведомился у меня относительно Эдинбургской коллегии, где я кончил курс, и расспрашивал меня о различных профессорах, с которыми, равно как и с их специальностью, он был, как я заметил, хорошо знаком, и, таким образом, я, разговаривая с ним о хорошо известных мне предметах, в самом скором времени почувствовал себя на новом месте как дома.
В то время, как мы разговаривали, в комнату вошла миссис Генри. С первого взгляда она показалась мне не особенно красива, вероятно, вследствие того, что была очень полна, так как в скором времени ожидала пополнения семейства. Она была со мной также очень любезна, но держала себя более гордо, чем другие. Во всяком случае, в неприветливости ее упрекнуть нельзя было, и поэтому я почувствовал к ней также известного рода симпатию, хотя менее сильную, чем к лорду и мистеру Генри.
Прожив короткое время в доме лорда Деррисдира, я уже не верил ни одному из тех рассказов, которые я слышал из уст Пэти Макморланда, и я искренно привязался к семейству, в котором поселился. Эту привязанность я сохранил в моем сердце на всю жизнь. Больше всех я любил мистера Генри. С ним я постоянно работал (я был приглашен в дом лорда с той целью, чтобы помогать ему работать), и с ним заниматься было чрезвычайно приятно, несмотря на то, что он относился ко мне во время занятий довольно строго. В свободное же от занятий время он был со мной необыкновенно ласков и любезен и обращался со мной не как со своим секретарем, а как с себе равным.
Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я поступил к нему в дом в качестве секретаря, когда он, в то время как мы занимались с ним, поднял голову от бумаги, над которой он сидел, и каким-то робким голосом сказал:
— Я должен сказать вам, мистер Маккеллар, что вы работаете очень хорошо.
Это было первое слово похвалы, которой я удостоился, и с этого дня я приобрел в доме репутацию в высшей степени знающего и толкового человека. Сам мистер Генри перестал с тех пор наблюдать за моими занятиями и предоставил мне полную свободу действий, и вскоре я начал пользоваться не только его доверием, а доверием всей его семьи, и я только и слышал: «Ах, это надо поручить мистеру Маккеллару», «Ах, это сделает мистер Маккеллар, он такой умный, такой ловкий, дельный» и прочее, и прочее.
Во время своего пребывания в доме лорда Деррисдира я действительно очень часто давал членам семьи советы и, должен сказать, весьма удачные.
К мистеру Генри я чувствовал особенную симпатию, ясно было, что он был несчастлив, и поэтому я очень жалел его. Он порою целыми часами просиживал в мрачном раздумье, устремив глаза на какой-нибудь счет, лежащий перед ним, на страницу счетной книги или же в пространство. Выражение его лица делалось при этом такое печальное и такое напряженное, что, глядя на него в такие минуты, я чувствовал к нему особенное сожаление. Порою мною овладевало также любопытство: мне интересно было знать, что мучило этого человека.
Один раз как-то мы сидели с ним в его рабочем кабинете. Комната эта находилась в верхнем этаже дома. Вид оттуда был очень красивый, прямо на залив, на маленький мыс, поросший лесом, и на плоский песчаный берег. На этом берегу со своими лошадьми и товарами расположились торговцы и, освещенные заходившим солнцем, весело бегали взад и вперед.
Мистер Генри стоял у окна и смотрел на запад; насколько я мог заметить, солнце нисколько не мешало ему смотреть, но, несмотря на это, он провел рукой по лбу и по глазам, как будто что-то мешало ему смотреть, и, повернувшись ко мне, улыбнулся и сказал:
— Вам, я думаю, и в голову не приходит, о чем я только что думал. Я думал о том, насколько бы я был счастливее, если бы я мог, подобно этим торговцам, бегать и ездить по свету, добывая себе этим хлеб.
Я ответил ему на это, что, насколько я мог заметить, он мучит себя совершенно напрасно мрачными мыслями, что завидовать другим людям не следует, так как неизвестно, насколько они счастливы, и указал ему даже на одно изречение Горация, где он высказывался по поводу зависти. Мне было легко найти подходящее изречение, так как я только недавно покинул коллегию и еще твердо помнил всевозможные цитаты из древних классиков.
— Пожалуй, вы правы, — ответил он. — Итак, займемся лучше снова нашими счетами.
Имея изо дня в день дело с мистером Генри, я начал понимать, что его вечно беспокоит тень мастера Баллантрэ. На самом деле, надо быть слепым, чтобы, живя в этом доме, не видеть этого. Живой или мертвый (в то время все полагали, что он мертв), человек этот был соперником своего брата: его соперником в чужой стране, так как, где бы мастер Баллантрэ ни находился, он всюду чернил брата, и его соперником на его родине и даже дома в отношении отца, жены и даже прислуги.
В доме лорда было двое старых слуг, которые принадлежали к двум различным партиям: один из них стоял за мастера Баллантрэ и был врагом мистера Генри, а другой стоял за мистера Генри и был врагом мастера Баллантрэ. Первый из них, Джон Поль, маленький, лысый и дородный человек, с крайне важным видом, богобоязненный и необыкновенно преданный слуга, страстно любил покойного мастера Баллантрэ и ненавидел мистера Генри. Никто не смел позволить себе того, что позволял себе Джон. В своей ненависти к мистеру Генри он забывался до такой степени, что осмеливался явно выказывать ему свое презрение.
Милорд и мистер Генри делали ему, разумеется, за это выговоры, но не настолько строгие, как он, по моему мнению, заслуживал, и ему стоило только скорчить гримасу, сделать вид, как будто он плачет, и начать сетовать о том, что его дорогого «барчука», как он называл мастера Баллантрэ, нет, и все дерзости ему прощались.
