Каска вынул кинжал и нацелился Цезарю в горло; тот, поняв, что происходит, отклонился, и кинжал попал в грудь. Диктатор вскочил, вырвался из рук Каски и оттолкнул его. Но было уже поздно. Ему в бок всадили другой кинжал. Цезарь сопротивлялся, словно загнанный зверь, он пытался отвести клинки убийц голыми руками. Кассий воткнул кинжал ему в лицо, Брут — в пах, прочие — в спину и бока. И человек, который мгновение назад был властелином всего западного мира, пал в крови у подножия статуи Помпея. Великой мечте пришел конец.

Пока тело Цезаря лежало у ног статуи Помпея и двадцать три раны его источали кровь, сенаторы, не принимавшие участия в заговоре, спешно убегали в страхе за свою жизнь. Убийцы уговаривали их остановиться. Размахивая окровавленными клинками, они кричали, что никому не причинят вреда, что они лишь спасли свободу и их целью был только диктатор. У дверей не прекращалась давка. Среди шума и суеты один из заговорщиков пытался даже произнести оправдательную речь, обращаясь к сенаторским спинам. Другие тщетно упрашивали Цицерона присоединиться к ним. Этого выдающегося государственного деятеля убийцы предусмотрительно в заговор не вовлекали. Однако, по мнению заговорщиков, он и сам втайне мечтал о конце тирании Цезаря, готового уничтожить республику единственно ради своего ненасытного честолюбия. Так думали все. Но Цицерон был слишком умен, чтобы рисковать головой, тут же прилюдно взяв сторону Брута и Кассия. Он оказался не менее резвым, чем прочие сенаторы, которые рвались к дверям, не слишком-то заботясь о своем достоинстве.

И вот стихли вдали панические вопли: «Бежим!», «Запирайте двери!», а убийцы растерянно замерли в пустом и тихом зале, не зная, как быть дальше: ведь им не удалось заручиться немедленной поддержкой остальных в том, что они совершили.

Брут не строил планов по захвату власти. Достаточно всем узнать о смерти тирана, полагал он, и все честные республиканцы немедля одобрят их деяние. Кассий убеждал его не совершать ошибки и не оставлять в живых Марка Антония, но Брут не мог примирить свою — довольно избирательную — совесть еще и с этим убийством. Достаточно того, что он предал человека, пощадившего ему жизнь в битве при Фарсале. Здесь он явно считал себя правым. Ведь предательство по отношению к благодетелю можно в крайнем случае оправдать стоящей выше личных интересов необходимостью восстановить республиканские свободы — по примеру своего предка, Брута, который почти пять столетий назад сверг последнего римского царя.

Не зная, что делать после того, как сенаторы столь проворно проголосовали ногами, Брут сложил с себя символическое руководство и предоставил все дальнейшему течению событий. Одно было несомненно: заговорщикам не следует оставаться на месте преступления. Убийцы не получили одобрения сената, на которое столь слепо и легкомысленно рассчитывали, и теперь утешались пустой надеждой, что смогут убедить в правильности своего поступка общественность. Вместе с тем они понимали, в какое невыгодное положение поставили себя столь вопиющим убийством, совершенным у всех на глазах. Ведь каждый знает, кто они такие и где их найти. Не лучше ли было бы прежде посоветоваться с Цицероном? Марк Антоний, который во время всеобщей паники скрылся, теперь уже, вероятно, собирает против них все государственные силы. Как единственный уцелевший консул он автоматически становится на время главой государства — согласно республиканской конституции, которую они же и защищали. Не попытается ли он, в духе Цезаря, сделаться постоянным правителем? Еще опаснее была угроза, исходившая от Лепида, начальника конницы и официального заместителя диктатора. Отныне он лишился должности, потому что с гибелью Цезаря ему стало некого замещать; но попробовал бы кто-нибудь сказать это находящимся под командованием Лепида войскам; его пять тысяч или больше воинов — все как один преданные Цезарю — стояли лагерем неподалеку от городских стен, на острове на Тибре.

Заговорщикам не стоило опасаться ответных действий Антония. Уже второй раз отважный полководец переоделся рабом и прятался, пока не прояснилась ситуация. Иначе повел себя Лепид. Когда произошло убийство, его в зале не было, зато он видел, как бежали в страхе сенаторы, спеша укрыться дома и забаррикадировать двери. Потрясенный и разгневанный, Лепид тоже побежал, но побежал к своему лагерю, торопясь собрать солдат и отомстить. Бруту, Кассию и прочим, если они хотели уцелеть, следовало действовать быстро и держаться вместе, чтобы их не схватили поодиночке. У них оставался один путь — переодеться и скрыться.

Приняв наконец решение, заговорщики вышли из театра — в окровавленных тогах и держа на виду кинжалы. Кровь на тогах была не только диктатора; торопясь заколоть Цезаря, убийцы задевали и друг друга. Бруту поранили руку, и она кровоточила. Выйдя на Форум, они стали кричать о том, что «убили царя» и спасли свободу, но люди при их появлении в страхе убегали. Некоторую поддержку заговорщики все же получили. Несколько сенаторов, хорошенько подумав, вышли и присоединились к ним.

Один из них — бывший зять Цицерона, Публий Корнелий Долабелла — раньше рабски преклонялся перед Цезарем, к большому неудовольствию самого Цицерона, который имел веские причины считать зятя человеком нечестным. Собираясь в парфянский поход, Цезарь назначил Долабеллу вместо себя на консульство — вторым консулом оставался Марк Антоний.

Хотя с точки зрения закона права его на консульский пост были сомнительны, Долабелла не собирался ждать назначенного дня. Брут же, как поборник соблюдения республиканских законов, не мог его одобрить; ни он, ни Кассий не собирались в тот момент мириться с сомнительными притязаниями Долабеллы на старшинство. Однако у заговорщиков теперь хотя бы имелся свой претендент на пост правителя, и это как-то обосновывало их действия. Кроме того, у них была и некоторая защита. Децим Брут, двоюродный брат Марка, нанял небольшой отряд гладиаторов — не чета, конечно, легионерам Лепида, но достаточно, чтобы при необходимости справиться с ликторами или разгневанными горожанами. Поняв, что задерживаться на Форуме в надежде собрать толпу сторонников не имеет смысла и даже опасно, заговорщики стали подниматься на Капитолий; Долабелла шагал вместе с ними. Возблагодарив Юпитера, заговорщики заняли в его храме оборонительные позиции и приготовились, если дойдет до сражения, дорого отдать жизни. К тому времени между засевшими в храме убийцами и собравшимися внизу сенаторами забегали посыльные. День тянулся, а сторонники Цезаря так и не собрались напасть. В древнем сердце столицы начал собираться народ. Среди людей появился и Цицерон, который уже постарался показать, что не связан с убийством, и теперь ему не грозила опасность ни с той, ни с другой стороны. Обе стороны надеялись воспользоваться его красноречием и репутацией неподкупного патриота. Цицерон, однако, проявил осторожность и не стал обращаться к толпе. Он настаивал, чтобы Брут и Кассий воспользовались преторскими полномочиями и немедленно созвали заседание сената. Совет был вполне хорош. Последуй они ему, конечный результат мог выйти совершенно другой.

Большинство сенаторов не доверяли Антонию, а многие даже питали некоторую долю сочувствия если не к поступку убийц, то к их мотивам. Будь такая возможность — их удалось бы даже убедить проголосовать в интересах заговорщиков, особенно если ближайшие союзники Цезаря побоялись бы прийти на Капитолий безоружными и участвовать в заседании, созванном не действующим консулом Марком Антонием, а Брутом. Брут ораторским мастерством не отличался, но как опытный юрист сумел бы перед сочувствующим сенатом выстроить себе прочную позицию на основе положений закона. По неясным причинам он эту возможность не использовал. Вместо того Брут выступил перед толпой и, воодушевленный громкими аплодисментами, рискнул спуститься на Форум. Там он взошел на ростру, но приняли его совершенно иначе. В отличие от людей на Капитолии толпа на Форуме состояла не только из сторонников республики. В зловещем молчании собравшиеся слушали, как Брут говорил о юридических и демократических основаниях для убийства Цезаря. Это сделано, объяснял он, не для того, чтобы захватить власть, но чтобы освободить всех граждан. Следующему оратору, тоже претору, немолодому Луцию Корнелию Цинне, хватило бестактности разразиться тирадой против мертвого диктатора. Тело Цезаря недавно пронесли к его дому на носилках три раба; изуродованное и окровавленное лицо было открыто; одна рука беспомощно повисла из-под короткого покрывала. Грубость Цинны перешла все границы. Толпа стала, в свою очередь, выкрикивать ему оскорбления, а потом с яростью погнала заговорщиков с Форума, и им пришлось отступить обратно на Капитолий.