Проснувшись утром, я напомнил себе папашу Симпсона – когда у него течет из уголка рта слюна.

На конторке портье меня ждала записка от Чарли:

В театре все прятали друг от друга глаза и держались очень скромно. Я избегал Мими, Шарон избегала Трахуна, и все избегали Гордона, Театрального Сторожа.

Потом появился Джейсон, все в том же черном кожаном комбинезоне, и объявил, что влюблен в Колина, вчерашнего татуированного скинхеда, который должен прийти сегодня на дневной спектакль.

– Так что давайте покажем все, на что мы способны. Ладно, зайки? Просто ради него.

У меня не было случая поговорить с Пиппой, зато она снова мне улыбнулась. Правда, я был довольно далеко и не смог разглядеть, что это – «улыбка танцовщицы» или настоящая улыбка. Я знаю, Чарли издевалась, написав, что Пиппа идеал, но, по-моему, это именно так.

У Пиппы есть все, что мне нравится в девушках.

Серун по секрету шепнул, будто Шарон говорила Трахуну, что Пиппа, похоже, запала на Манки-Манчини. Не могу в это поверить: Пиппа точно не из тех девчонок, кто способен запасть на смазливую внешность и классную тачку.

Терпеть не могу ограниченных людей.

Все это время Мими ведет себя очень странно; не будь она той самой Мими Лоусон, Суперсучкой шоу-бизнеса, я решил бы, что она со мной флиртует. Зрелище, доложу я вам, не из приятных.

Больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы мой отец пришел на спектакль и, сидя в зрительном зале, подумал про себя: «Молодец, сынок!» Но наши выступления заканчиваются через неделю, и я знаю, что мое желание не сбудется никогда.

С отцом мы не разговариваем вот уже больше тpex лет. Рассорились мы из-за ерунды, из-за какой-то глупейшей фразы, брошенной кем-то из нас, но оба слишком упрямы, чтобы первым сделать шаг навстречу. Сейчас отец на пенсии. Сорок два года он отработал эстрадным комиком и страшно гордится тем, что, выступив в каждом из рабочих клубов Йоркшира, ни разу не «получил расчет».

Отец был очень хорошим комиком. На выступления он всегда надевал один и тот же наряд: черный бархатный костюм, черную бархатную «бабочку» и розовую рубашку с оборочками. В одной руке микрофон, другая опирается на стойку. Отец обладал редким даром «держать зал». Для меня, тогда еще ребенка, он был настоящим героем. Я буквально боготворил его. Я всегда сидел на краю сцены, с бутылочкой газировки «Вимто» и пачкой чипсов, и громко хохотал – едва не лопаясь от смеха, до коликов в животе, хотя слышал все его шутки уже по тысяче раз и не понимал доброй половины. Для меня он был звездой. Для меня он был самым смешным человеком на свете.

В 1974-м его даже пригласили сняться в одной из серий «Комедиантов», но это оказалось вершиной его карьеры. И хотя отец ни за что в этом не признается, но горькая обида из-за того, что ему так и не удалось добиться в жизни большего, буквально изводит его. Мне тогда было десять, и я хорошо помню, как вся семья устраивалась перед телевизором, чтобы посмотреть «Шоу Томми Купера». Мы с моим старшим братом Дэвидом сидели на ковре у камина, а мама, которая тогда уже серьезно болела, лежала на диване. Всем троим Томми казался просто отпадным, но я до сих пор не могу забыть, как однажды повернулся к отцу: он сидел в кресле, стиснув подлокотники, и сердито смотрел на экран из-под нахмуренных бровей – злющий, что не он заставляет всю страну заливаться смехом. Отец никогда не смеялся шуткам других комиков. Он вообще редко когда смеялся. И оживлялся лишь в те сорок пять минут, когда стоял в свете рампы.

Лет пять назад я последний раз видел его выступление. Меня удивило, что он так и не смог расстаться со своим черным бархатным костюмом, черной бархатной «бабочкой» и розовой рубашкой с оборочками. Его номер, как и его одежда, выглядел устаревшим и обтрепавшимся: куча избитых острот про тещу и анекдотов про ирландцев. Это были все те же шутки, что помнились мне из детства, но почему-то теперь они казались совсем не смешными.

Отец не уходил из шоу-бизнеса, шоу-бизнес сам «ушел» его. Телефон перестал звонить, и отец перестал работать. И когда он вышел на пенсию, погасли не только огни рампы. Отец превратился в грубого, злобного, раздражительного старика, и каждая наша встреча неизменно перерастала в ссору. Одна из таких мелких стычек и привела к разрыву.

По-настоящему мне всегда хотелось лишь одного: чтобы отец назвал меня «смешным». Мне хочется заставить его рассмеяться, хочется, чтобы, засмеявшись, он ощутил гордость за меня и подумал, что мама тоже сейчас гордилась бы своим сыном.

Чарли постоянно твердит, чтобы я проглотил обиду и позвонил отцу, и когда-нибудь я, наверное, так и сделаю.

Но только не сегодня.

Мой агент – легендарный Макс Голински.

Коллеги по бизнесу называют его «мафиозо», но лично я ни за что не осмелюсь повторить такое: как бы он не переломал мне коленные чашечки. С виду это обычный коротышка, слегка за пятьдесят, но я готов поклясться, что в предыдущей жизни Макс был хладнокровным убийцей. Минуточку, что я такое несу? Он же агент, а значит, хладнокровный убийца уже в этой жизни. Откровенно говоря, я его до смерти боюсь. И никогда не уйду из его агентства – из страха проснуться однажды утром в обнимку с отрубленной лошадиной головой. Макс не произносит, а выплевывает слова, словно пули из пулемета. Свою речь он вечно приправляет оборотами на идише, половину которых, скорее всего, не понимает сам, а оставшиеся просто выдумывает на ходу. Я, кстати, не вполне уверен и в том, что Макс еврей. По-моему, он просто прикидывается евреем, полагая, будто это на пользу бизнесу. И тем не менее он один из лучших агентов в стране; его мастерство переговорщика овеяно легендами, и во всей телеиндустрии не найдется продюсера, который не затрясся бы от страха при одном лишь упоминании его имени. Мне здорово повезло, что я в его списке. Я знаю это, потому что он не устает напоминать мне о себе.

Макс ненавидит пантомиму всей душой, и в Гримсби он приехал, как мне кажется, лишь потому, что я рассказал ему о парочке симпатичных девчонок из нашей подтанцовки. На спектакль он заявился со своей секретаршей, Жуткой Бабс, которая, как и сам Макс, умудрилась достичь почти мифического статуса в близких к шоу-бизнесу кругах. Она неистово предана Максу – тот даже зовет ее своим Ротвейлером, – но память ее подобна решету. Я числюсь в агентстве вот уже пять лет, а она так и не смогла запомнить мое имя.

Ужасно досадно, что они выбрали именно сегодняшнее представление. Это был дневной спектакль для пенсионеров. Сопровождаемый храпом и вонью мочи, он стал, пожалуй, самым худшим за всю историю наших выступлений. Винс Зависти был в стельку пьян и вместо «Кремового свитера, синих джинсов» вдруг разродился ирландской матросской песней о старой шлюшке из Дублина. Текст был довольно красочный, если не сказать больше, но самым обескураживающим оказалось даже не это. Ария Винса привела старичков в дикий восторг, и они все хором принялись подпевать. Винс то и дело сдирал с себя парик и, выдергивая изо рта вставную челюсть, объявлял публике, что он Номер Один в Албании. Заслуживший бурю аплодисментов, он стал единственным из всей труппы, кто, похоже, пришелся зрителям по душе.