Поскольку в пророческих книгах записано, что «парфян может победить только царь» [359], Цезарь вполне мог рассчитывать на предоставление ему такого титула сенатом. Для этого появилось больше оснований после того, как он изменил закон, предоставив право римского гражданина провинциалам из всей Италии и Южной Галлии, и намеревался продолжить реформы в следующем году с помощью консулов, одним из которых был Антоний. Определенно Цезарь не собирался восстанавливать республику, считая ее неэффективной формой правления в сравнении с монархией по типу монархии Александра, что наглядно демонстрировала Клеопатра.

Взяв на вооружение ее испытанный метод соединения политики и религии, Цезарь как диктатор управлял государством, а как великий понтифик государственной религией. Его уже провозгласили «богом-спасителем» на Востоке в соответствии с традиционным культом правителя. Жесткому размежеванию в Риме между мирским и божественным быстро приходил конец, когда портреты Цезаря и Клеопатры стали появляться на монетах. Клеопатра единственной из птолемеевских правительниц от своего имени чеканила монеты, причем на некоторых из них она изображалась как Венера-Афродита. Цезарь последовал ее примеру, и, сделав такой же смелый шаг, стал при жизни первым римлянином, чей портрет появился на монетах. На них его весьма изможденный профиль сопровождался словами «Parens Patriae» — «Отец Отечества».

Затем сенат вместо традиционного, дававшегося на определенный период титула диктатора, провозгласил его «dictator perpetuo» — пожизненным диктатором и удостоил его чести носить пурпурную тогу — облачение бывших царей Рима — и даже сидеть на золотом троне. Он являлся царем во всех смыслах, кроме названия. Толпа решила не отставать от сената и увенчала одну из статуй Цезаря короной, крича: «Да здравствует царь!» Воодушевленный настроением народа, Цезарь, несомненно, при поддержке Клеопатры и Антония решил сделать попытку короновать себя во время ежегодного праздника Луперкалий, отмечавшегося 15 февраля.

Он явился на форум в пурпурной одежде и сел на золотой трон. Здесь к нему подошел Антоний в традиционном праздничном наряде — в козлиной шкуре на бедрах и протянул золотую диадему, увитую лавром. Поскольку в республиканском Риме знаки монаршего достоинства едва ли имелись в наличии, диадему вполне мог предоставить гостивший в Риме монарх, то есть «весьма вероятно, что Клеопатра внесла свой вклад, даже если она там не присутствовала» [360].

Однако отрежиссированное действо не прошло гладко. Цицерон, упрекая Антония, так описывает это событие: «Твой коллега сидел на рострах, облаченный в пурпурную тогу, в золотом кресле, с венком на голове. Ты поднимаешься на ростры, подходишь к креслу, <…> показываешь диадему. Откуда у тебя диадема? Ведь ты не нашел ее на земле, а принес из дому — преступление с заранее обдуманным намерением. Ты пытался возложить ее на голову Цезаря среди плача народа, а Цезарь среди его рукоплесканий ее отвергал. Итак, это ты, преступник, оказался единственным, кто способствовал утверждению царской власти, кто захотел своего коллегу сделать своим господином» [361].

Цезарь настолько вошел в роль, что, когда толпа зааплодировала при его отказе от короны, «не в силах сдержать гнев, он откинул с шеи тогу и кричал, что готов подставить горло любому, кто пожелает лишить его жизни» [362]. Позднее он оправдывал свой поступок тем, что немало пожил, здоровье слабеет, и «на него стали нападать внезапные обмороки и ночные страхи» [363], но постепенно воспрянул духом, разрабатывая предстоящую кампанию.

Потом Цезарь отправил авангард на восток, в Македонию, а вместе с ним своего внучатого племянника Октави-ана, которому надлежало совершенствовать знания греческого языка в местном университете. Этот район Цезарь отдал под управление Антония. Лепид получил Испанию и Южную Галлию, а Публий Корнелий Долабелла — Сирию. Цезарь заручился поддержкой иудеев, сократив их ежегодную дань. Когда он намечал план действий, его союзница и супруга Клеопатра Египетская, несомненно, принимала активное участие в консультировании его и его командиров.

Свой отъезд Цезарь назначил на 18 марта. Клеопатра должна была в это время вернуться в Александрию. Для обеспечения безопасности царицы и их сына Цезариона туда направлялись три легиона под командованием одного из самых доверенных людей Цезаря. И поскольку кампания предстояла длительная, он назначил на предстоящие два года людей на основные государственные должности, а сам собирался править как диктатор из отдаленных мест.

Но чтобы дистанционное правление осуществлялось виртуальным монархом, это было уже сверх всякой меры, и чем ближе становился день его отъезда, тем ближе подбирались к нему его враги.

Пока Цезарь делал последние приготовления перед парфянским походом, республиканцы тайно замышляли отправить его совсем в другое место. Во главе заговора встал сын его давнего друга и бывшей любовницы Сервилии, Марк Юний Брут, который был сторонником Помпея до его поражения при Фарсале. В виде одолжения к Сервилии Цезарь взял к себе Брута и его брата Децима, хотя эта семья имела давние республиканские традиции. Их предок Луций Брут поднял восстание против последнего царя и изгнал его из Рима в VI веке до н. э. После того как на одной из статуй Цезаря появилась надпись: «Брут, изгнав царей из Рима, стал в нем первым консулом. Этот, консулов изгнавши, стал царем в конце концов», под статуей Луция Брута кто-то написал: «О, если б ты был жив!» [364]

Как и многие выходцы из республиканской элиты, потомок легендарного Брута рос с твердым убеждением, что он обязан бороться против тиранов (обычно так называли тех, кто незаконно захватывал власть) и восстановить свободу. На романтических представлениях Брута о цареубийстве сыграл его более прагматичный зять Кассий, также переметнувшийся к Цезарю после Фарсала. Женатый на дочери Сервилии, волевой и решительный Кассий занимал различные важные посты и принимал участие в бесславном походе Красса в Парфию, но, несмотря на это, получил назначение к Цезарю в качестве военачальника в его предстоящем походе.

Довольно наивный по натуре, Брут стал центральной фигурой заговора Кассия с целью убить Цезаря. Число заговорщиков достигло шестидесяти, и известны имена почти двадцати из них. К ним примкнули девятеро бывших сторонников Помпея, а остальные хотели свести личные счеты. Все были введены в заблуждение и искренне верили, что устранение Цезаря, Антония и их главных подручных моментально приведет к восстановлению республики. Брут решил добиться максимального результата из их деяния, но в последний момент раздумал убивать Антония, несмотря на совет Цицерона, желавшего разделаться с ним.

Цицерон, чувствуя себя оскорбленным, что у Цезаря не нашлось времени принять его, писал своему другу Аттику, что Цезарь больше не возражает, когда его называют тираном, фактически требует этого, да таковым и является. Оратор также выражал радость, что Цезарь сравнивает себя с обожествленным основателем Рима Ромулом, поскольку того тоже убили сенаторы, когда он стал тираном. Хотя Цицерон считал, что Цезарь должен пасть либо от рук своих врагов, либо покончить с собой, самого оратора исключили из числа заговорщиков, так как ему недоставало твердости убеждений и он был завзятый сплетник.

Когда участники заговора договорились, как действовать, слухи о готовящемся покушении разнеслись по городу, но Цезарь вел себя так, будто ему ничто не грозит, создавал вокруг себя ореол божественной неуязвимости и даже распустил своих испанских телохранителей в феврале 44 года до н. э. Вопреки доводам Антония и, разумеется, Клеопатры «Отец Отечества» не допускал и мысли, что кто-то из его «детей» может серьезно помышлять причинить ему зло, особенно после того, как события прошлого неоднократно доказывали, что только он способен принести Риму победу. «Он часто говорил: жизнь его дорога не столько ему, сколько государству — сам он давно уж достиг полноты власти и славы, государство же, если что с ним случится, не будет знать покоя, а только ввергнется во много более бедственные гражданские войны» [365]. Слова, достойные пророка.